Сергей Сибирцев - Государственный палач

Отлежавшись в палой лиственничной куче, напитавшись мертвячьим пряным ее духом, стоически перемогши тошнотворные потуги, восстановив свое обычное, без мучительных оздоровительных пауз, дыхание, частично же восстановив душевную благосклонность к этому прелестному сухому осеннему вечеру, я засобирался вновь по своим неотложным делам, окончательно утвердившись в своем решении, что перво-наперво отправлю к праотцам Гришу-сторожа, который, пока я безвинно страдал на земле, пробуя ее на вкус и запах, вытянулся на волю из плена автомобильной форточки, и, не особенно мудрствуя, переломил шейные позвонки нашему семейному рэкетиру-охраннику – тот еще слепо-истерично толкался возле, чисто по-мальчишески переживая безвременную погибель своих товарищей по оружию, вернее, по ремеслу…

Видимо, Гриша здесь уже руководствовался не здравым побуждением, но менее поддающимся логике мстительным чувством, потому как, освободившись из полона машины, уразумел, охвативши профессиональным взглядом мизансцену действия: разминал его, Гришкины, родные «помидоры» этот дрянной паренек в наручниках, который, неловко отпрыгнувши, стал в нелепо оборонительно-предупреждающую позу, – ишь, супермен-любитель, вместо спасибо, дяденька, что жизни не порешили, пинается, точно хулиган уличный!

И возмущенный и движимый возмездием Гриша-сторож все-таки решил не пачкать руки о затравленно агрессивного молодца – он в наработанном пленительном прыжке «ножницами» «подстриг» его и ногами же, предварительно обездвижив пяткой в беззащитно задранный кадык, смертельно вывихнул шею слабенько шипящему противнику.

И только после этих грациозных порханий Гриша-сторож проявил внимание к моей особе, раздавленной белой гусеницей подыхавшей себе в мусорной вонькой куче. И, чтобы убедиться, что я издох еще не полностью (все-таки человек живучее существо!), озабоченный Григорий, охлопывая с ляжек налипшие мусоринки, двинулся в мою сторону, движимый неизвестно каким чувством.

Черт их знает, этих профессиональных сторожей. Ведь хотел же, подлец, откусить мне мое единственное горло! А как прикажете потом без горла жить? Ведь ни в одно порядочное общество не покажешься – засмеют, пальцем тыкать станут. В общем, без своего личного горла одни неприятности и срам.

И поэтому, нужно честно признаться, к рандеву (уж которому по счету за этот вечер!) с неподражаемым выключателем чужих шей, Григорием, я был психологически мобилизован, однако же продолжал изображать раздавленную гусеницу, которая, бедняжка, так и не превратилась в роскошную царственную бабочку…

Впрочем, когда отдыхаешь, профессионально вырубленный, и притом еще тонко скулишь-стенаешь, то тебя, собственно, опасаться, особенно не следует. Потому что противник имеет полное удовольствие лицезреть тебя в виде (мне думается, Гриша менее эстет, чем я, и поэтому ему сподручнее как бы видеть меня в виде…) жалкого сдутого футбольного мяча. Понимаете, вместо упругого, легкого, крепкого тела какая-то смесь белой калоши с выжатой половой тряпкой, небрежно плюхнутой и забытой…

И Гриша-дурик, как настоящий зритель (из публики, которая дура), доверчиво проникся моим любительским куском, принял его органичность, так сказать, к сведению, то есть встал в то самое место, которое я ему как бы отвел: прямо у моих ног, болезненно все еще скрюченных, подтянутых к животу:

– Ну ты, мудак, еще живой? Сейчас будешь мертвый. Гнида интеллигентская!

И неэстетично скрипнув железными челюстями-капканами, молниеносным факирским жестом выхватил точно соткавшийся из воздуха тусклый удлиненный предмет, который тотчас же звонко, мелодично щелкнул, – из предмета легко и с удовольствием выскочило изрядной длины нарядное зеркальце-лезвие, игриво бросая во все стороны блики-улыбочки…

Ну, вот и приехали, Гриша-голубок, вот и славненько – с закипающей дерьмовой злостью откликнулось мое уязвленное сердце на неграмотные действия убийцы-сторожа. И выходило, что Григорий сам подписал себе приговор о высшей мере перевоспитания. Мелкий пакостник вы, Гриша, и сдам я вас на поруки самому Создателю, а уж Он решит, куда этапировать вашу мелкую злобную душу. Отныне, Гриша, Бог тебе судья и заступник…

Все эти справедливые нарекания я диктовал на всякий случай про себя, как бы себе под нос. Пускай, думаю, Гриша отойдет в мир иной с сознанием своего превосходства. Все-таки следует отдать должное Гришиной сторожевой хватке. Заиметь бы в личное пользование такого стойкого паренька, с натасканным волчьим рвением совершающего такие грациозные, гибельно разящие пируэты, так артистически захватывающе извлекающего из ночного, дурно освещенного пространства бандитскую, зеркально неотразимую пикуи с ужасающей ленцою (так что изморозь стягивает-дубит кожу) цедящего беспощадные предложения, несущие бездну мрачного фатального подтекста: а, подлец, мол, еще шевелишься!

Хотя нет же, лгу, клевещу! Не подлец – «мудак», «гнида в интеллигентских подштанниках»!

Вот где правду-матку можно услышать, вот оно слово истинное из уст народных, приправленное перцем незлобивой сатиры.

Какая же ты, Гриша, прелесть!

Вот за эту твою откровенность я и возьму на себя почетную роль посредника между этим увязшем в нечистотах миром и тем, единственно правильным, Божеским…

Предадут тело твое бренное гиене огненной (топка № 6 городского крематория № 66), а душа твоя в ту Божественную минуту будет держать ответ-отчет перед Отцом нашим небесным… А мне, Григорий, пропадать-суетиться в этом нечестивом мире еще годов… Чтоб устал уж окончательно от никчемности жития-бытия, а вернее, быта тщедушного своего.

Несмотря на свой нажитый буржуйский цинизм, даже приобретя легкий флер прагматизма, я, странным образом, человек увлекающийся, как бы не от мира сего. Прекрасно сознавая, что Гриша-сторож теперь полностью в моих руках, точнее сказать, в моих ногах, потому что мне предстояло сделать лишь одно элементарное движение сдвоенными подошвами, чтобы эффектно опрокинуть несколько зарвавшегося паренька наземь, а остальное уже дело голой техники – умертвить ошеломленного падением противника достаточно рядовое упражнение для главного телохранителя семейной фирмы «Утеха».

Разумеется, я не обольщаюсь насчет своих убойных данных, и из положения партнера мне не удастся вспорхнуть вверх, элегантно совершить простенькое сальто и уже в падении, паря над изумленной физиономией противника, пяткой правой ноги раздробить нижнюю отвисшую (от восхищенного недоумения) челюсть его, а затем со сдержанным достоинством приземлиться, как и полагается интеллигентному человеку, на обе ноги, а дыхание и пульс такие, точно я только что потревожил себя поднятием из кресла.