Сергей Сибирцев - Государственный палач

И, приняв книжечку, убедился, что и впрямь корочки из черного атласного бархата, с вытканным серебряными нитками коротким заголовком, который, разумеется, разглядывать не счел нужным. Напротив, со всей небрежностью сунул эту таинственную солидную книжечку во внутренний карман пальто.

Хорошо, видимо, так судьбе угодно, что чья-то черная служебная картонка отвела от Гриши-сторожа справедливую руку возмездия моего за некоторые унижения личного характера. Чем черт не шутит, а вдруг да пригодится этот паренек с волчьей улыбочкой…

– Инспектор, проводите-ка меня вот сюда. На этот черный вход. А то я смотрю, тут одни кордоны из охраны, и все норовят показать свои железные клыки… Кстати, инспектор, куда вы задевали складень, которым слегка успели побрить меня? – ласково провел я пальцами по своей шее, заодно приводя в порядок бородку, свою ежедневно холимую интеллигентскую гордость. Сейчас бы гребешок и зеркальце… Ну да так сгодится.

– Пожалуйста! Если понравился – он ваш, – с приятным подобострастным воркованием отчеканил Гриша-сторож, вновь вынимая откуда-то из прохладного, даже зябковатого воздуха тусклую рукоятку из черного полированного эбонита, скромно украшенную насечкой и парой узоров.

– Здесь нажать и – сдвинуть!

Я послушно даванул пальцем на выпуклый узор, напоминающий щучий глаз, тотчас же с мелодичным звоном выбросилось вон лучезарное зеркальное лезвие, сдвинул «глаз» от себя и поймал себя на подлой остроумной мысли: было бы забавно воткнуть это веселое неспокойное жало прямо в пузо этому молодому зверю, инспектору 2-й категории, и одновременно же дать команду: стоять по стойке «смирно»! Забойное было бы зрелище… И поучительное.

Все-таки нервы пошаливают, психую, братец, психую. Другое дело – в бою, в драке… А то взять и всадить! А?

Поднимаясь по лестнице, натолкнулись-таки на молодца-сторожа, которому Гриша что-то конфиденциальное нашептал на ухо, после чего молодец, примерно такой же наружности и возраста, что и Гриша, подчеркнуто отпрянул к стене, сделался мертвенно-бледнолицым, отчего физиономия его как бы сравнялась-слилась с подъездной стенкой, и я, естественно, не замечая его, поднялся на второй этаж.

И наконец-то подошел к двери нашего офиса. На двери, по понятным причинам, никаких фирменных табличек не было привинчено золотыми шурупами. Красного специфического фонаря тоже не афишировали. Дверь была обыкновенная, бронированная, с хитроумным перископным глазком, когда стоящему на лестничной площадке не понять: изучают его физиономию или жильцов вообще нет?

Ну вот, теперь предстоит другая специфическая работа. Которую, честно говоря, совершенно не представляю. Высокий гость закапризничал, а я обязан… А что я обязан, черт его знает!

Я оглянулся, сторожей Значительного лица не обнаружил. Понятно, занимаются своим прямым делом – охраняют подступы к подъезду, профессиональными взглядами просеивают случайную и местную публику.

Условным сигналом – два коротких, два длинных, – нажал на круглую пипку звонка. Прислушался. Почему-то вспомнил, что не забрал из машины мертвых сторожей свои вещи: рацию, пистолет, наручники… Пусть не очень ценные, но все-таки свои, я к ним привык. За дверью ночевала полнейшая тишина. Может, я не вовремя?

Может, Высокий гость прекратил капризничать, может, моя стерва переломила свою застенчивость…

В самом деле, благодатная тишина!

Я совершил променад по обширной лестничной площадке, в задумчивости кивая сам себе: разумеется, моя кобылица ублажает Высокого гостя и отвлекаться на спецсигналы ей некогда. Следовательно, братец… Следовательно, пока я здесь лишний. Возвращаться домой глупо. Все равно придется через час-другой вернуться за президентом фирмы, эта стерва ночевать в офисе отказалась наотрез, по моральным, надо понимать, соображениям. Ита-ак, нужно переждать, пересидеть… В подъезде толкаться глупо, в кустах с Гришей-сторожем, прямо скажем, неэтетичное времяпрепровождение, да и зябко. И жрать чего-то хочется, и выпить опять же… Стерва! Вытащила из дома, а тут думай!

Во время бессмысленного моциона я краем глаза зацепился за дверь чьей-то квартиры, она как раз примыкала к нашему офису. Мне почудилось, что какая-то любопытная тварь вздумала подглядеть – кто это шляется по ночам возле ее двери?.. Стандартная двустворчатая, сталинского фасона, деревянная, залаченная темным потрескавшимся лаком, неухоженная дверь. В ней даже глазок отсутствовал. Зато чернела щель для почтовых нужд, а еще выше располагалась как бы обсыпанная черной пылью бронзовая накладка с выгравированной мужской фамилией и званием – профессор.

Старая ученая мышь проживает, ага. И по ночам на добровольных началах ведет скрытое наблюдение… Точно, одна створка прижата неплотно, а за нею наверняка стариковское паутинисто-серебряное ухо: ловит, слушает, сортирует – живет, одним словом. Наслаждается…

Наслаждается своей безнаказанностью и безопасностью.

Как же, дверная цепь-цепочка, сваренная из кандальных каторжных звеньев, – ну-ну, товарищ профессор. А мы сейчас поинтересуемся: отчего профессора по ночам бдят, вместо того чтобы мучиться бессонницей в своем профессорском кабинете на продавленном кожаном лежаке и перечитывать сафьяновые корешки классиков марксизма-ленинизма – этих нетленных кирпичей у красных профессоров полстены под зеркальным стеклом замумифицировано…

Я невежливо толкнул пальцами створку двери – любопытствующая щель исчезла. Спрятался старичок профессор… Однако я тут же понял, что попал впросак, – створы двери открывались наружу, на лестничную площадку. То есть крепким грабительским плечом такую дверь высадить несколько проблематично.

После этих философских раздумий я нежно ухватился рукою за литую, также обсемененную черными вкраплениями ручку, без рывка потянул на себя.

Дверь поддалась с душераздирающим скрипом, точно потревожили насквозь проржавелый якорь в клюзах бессмертного Летучего Голландца, – пошла-покатилась мне навстречу, уже игнорируя отпрянувшую руку.

И тут, черт возьми, какие-то сюрпризы…

Мои иронические глаза готовы были увидеть и запечатлеть для незрелого потомства полнометражную картину ужасов, кошмаров и прочих разложившихся трупов растерзанной семьи красного профессора Канашкина – чернильно-мрачный проем тянул войти…

В предчувствии ужасных физиологических откровений растрепанная прическа моя приняла форму бобрика, мошонка вновь упряталась-укоротилась до размеров голубиных, язык пересох и превратился в ненужный чужеродный орган, душа трепетала, точно окурок-чинарик у алкаша поутру, – жизнь вновь поворачивалась ко мне передом, страшным и прекрасным…