Яков Сычиков - Хлеб для черных голубей

***

Выходишь из метро: чёрненькие москвичи кружатся вкруг девочек беленьких, хищно скалятся: «Лэна, тебя Лэна зовут?!» И девочки блядски лыбятся им в ответ. Может, в душе они шлюхи, а может, родители, нарядив их в красочные шапочки и курточки, не объяснили, как себя вести с чужаками. И мальчиков русских нет почему-то. Да. И я не знаю, что должно сделать бы. По-стариковски читать нравоучения, подраться, зашить девкам их щели? Эти клыкастые разгрызут нитки в два счёта, и огребёшь вдобавок задаром! Нет, я не стану вмешиваться. Я вам не герой.

Наконец решили отменить в школах Толстого, Лескова и Достоевского. Давно пора, господа, в добрый путь! Головастый царёк и его соплеменники всё продумали, не стоит рыпаться! Уберите свои вострые собачьи члены обратно в штанишки и застегните на все пуговки! Мне, конечно, немного болезненно и тревожно, но всё это пройдёт − перетрётся в совместных наших трениях и исполинских усилиях не дрогнувших век.

***

Мне всегда нравились нежные утренние сумерки и затихающие, но пылкие сумерки вечера – раннего, зимнего. Я стою на поле перед своим ветхим домом. И кажется, я готов ему поклониться. Он похож на старый улей; а с виду обычная обшарпанная многоэтажка, но во мне она вызывает душевный трепет. Я всегда любил утреннюю дорогу в школу, но мне никогда не нравилась самая школа. И дорогу домой любил. Я верю − смерть моя сквозь боль, чужие запахи и разлуку будет тем нежным неясным рассветом − утренними сумерками. Иначе, не стоило жить.

Июль 2012 – март 2013 год.

***

Мы ходили по набережной, и ты кормила голубей. Их, правда, особо не было; но один, чёрный, ходил по пятам. Он был хворый и умирал. Он с трудом склевал кусок хлеба, брошенного нами (всё же стараясь насытиться перед смертью). Я сказал: «Хватит ему!» И мы пошли дальше, и хлеб ещё остался. Дальше голубей совсем не попадалось. «Ну вот, − сказала ты, − надо было той птички скормить!» И я взял и обнял тебя, поцеловав в лоб, как свою жену и ребёнка одновременно. Возле метро мы бросили хлеб помойной стайке голубей. Среди них уже не было чёрных.

14.02.2013г.

Меня постоянно спрашивают, почему я работаю курьером? Особенно, девушки, у них это как бы подразумевает: я бы дала тебе с удовольствием, но курьеру дать я не могу, если так дальше пойдёт, то сегодня я дам курьеру, завтра – грузчику, а потом вообще пойду по рукам у местных хулиганов хачиков. Нет, парень, ты, конечно, хорош, но дать не дам. Из опасения, так сказать, за собственную судьбу.

***

Мой старый дом. Вроде бы обычная многоэтажка образца постройки 80-х, а всё-таки родное место − дом. Старый, обшарпанный, с разнообразными балконами, остеклёнными где автобусными стёклами, где новыми пластиковыми. На фоне новой элитной высотки, выглядит, как старый улей, в котором ещё кто-то живёт и тихо жужжит. Меня связывает с ним не только детство, но и та утерянная чистота − духовная и нравственная.

***

У одного человека спиздили мысли. И выложили в интернет. Человек ходил по улицам и недоумевал: «Как же так, граждане?! Где мои мысли? Остановитесь же вы, послушайте, спиздили мысли мои, а не хер собачий!» И люди останавливались, но − ненадолго, тотчас срывались с места и спешили по делам, недоумевая в свою очередь, нахер, понадобились кому-то его сраные мысли. Тогда человек стал кричать, что он был профессором, и мысли его были профессорские, и одна девушка заинтересовалась, потому что давно хотела переспать с профессором.

***

Сценарий короткометражки. Человек, в отчаянии, заходит в банк (возможна какая-нибудь прелюдия, вроде семейной сцены по телефону или известия о смерти близкого), человеку нужны деньги, и он предполагает снять их со счёта. Очередь: дядечки, тётечки, бабки и деды, пахнущие отчизной и кедами. Плачет ребёнок, кто-то сморкается. За окном падает снег. Мужчина подходит, просит. Ему говорят, что денег нет. Он волнуется, спрашивает, как такое возможно? Девушка мило, но безапелляционно объясняет, что последние 3000 сняли за просроченные штрафы: уточнить можете в полиции, они должны были прислать вам по почте снимки нарушений.

Иван Иваныч вспомнил, что так оно и было. Недавно получил конверт со снимками внутри, где на одном он перебегает дорогу в неположенном месте, а на другом в таком же, неположенном, месте курит. Не говоря ни слова, он выходит, стоит под зимним хмурым небом, на лице тают снег и тихие глупые слёзы. Он спускается в переход, встаёт напротив палатки с ножами, берёт посмотреть кинжал. Предварительно сняв куртку и засучив рукава, режет вены на руке и бросает окровавленный нож на прилавок (продавец напуган). Устало бредёт, поднимается по лестнице из перехода наверх, на улицу, под солнце и колючий снег. Подходит полиция (молодые сексуальные цыпочки смотрелись бы особенно абсурдно на фоне произошедшего). Он падает в их объятья, обессиленный. В больнице, придя в чувство, первым делом он узнаёт, что обвиняется в оскорблении полицейского при исполнении и насилии по отношению к нему (имеется в виду падение от потери сознания на представителей власти). Не слишком? Да не вроде, нормально.

В это время в зале премьера этого фильма (фильм в фильме), кто-то передаёт кому-то поп-корн. Люди чавкают, смеются, сосутся два влюблённых гея на задней скамейке (знак толерантности режиссёра, необходимая проходная деталь). И прочие шалости позволительны в том числе.

Потом вручение Оскара, бассейны шампанского, прыгающие в них бабы и чернокожие трансвеститы. В разные стороны брызги, смех и похабщина. Педерастический оскал режиссёра с фиксой в зубах крупным планом. Жизнь удалась!

***

Когда я учился читать, то мечтал в будущем вырасти и расхаживать, с пренебрежением почитывая свой этот первый букварёнок. Легко и непринуждённо.

***

И в этом его ритуальном самосожжении изнутри спиртом было много демонстрации протеста, пафоса неприемлимости исковерканных основ бытия: не хочу, дескать, я с вами так вот прозябать.

***

Молодая нищенка сидела среди бродяг. Один ковырялся в её сапоге, выражение лица её сохраняло ещё надменную гордость, и ссадины на лице вкупе с этим ещё не пропитым, но только возбуждённым водкою чувством личного достоинства невероятно прельщало, манило принять на себя всё, что в этой женщине собрано, сгинуть с ней в один день, чтобы не собирать живыми пыль на дороге.

***

Я подходил и говорил, зачем бить по голове, Иванов? И при словах моих он попадал именно в голову. Шкура, Харин, Слава Казанский. Все были отпетыми ублюдками. А ещё у меня была женщина по имени Татьяна, старше меня на одиннадцать лет. С обвисшим животом и сдутыми дойками. Пропивающая последние крохи жизни. И мне, в преддверии конца, хотелось мять её этот дряблый раскуроченный живот, в который сморкался не один хер здешний.