Глеб Селезнев - Супергероизм. Фигуры за свечой

Перед ним остановился… священник что ли? Желвак понятия не имеет, как их называют. «Святой отец»? Это, вроде, в американских фильмах. «Батюшка», «поп»? Длинная чёрная одежда, шапка, напоминающая штыковую лопату, крест на груди, борода…

Желвак хмуро и растеряно смотрел на незнакомца, сердце его не успокаивалось. Чё те надо? Он облизнул пересохшие губы, только сейчас обратив внимание, как обожгло адреналином рот, и воровато оглянулся по сторонам.

– Вы уж простите меня, – произнёс поп. На вид ему было не больше тридцати, глаза были синими, ясными и любопытными, но как же порой обманывают глаза… – Не подумайте, что я из тех, кто продаёт книги на улицах, или просто навязывает свою религию, но… вынужден извиниться ещё раз, но чтобы вести разговор, должен уточнить: вы верите в бога? – Последние слова он произнёс как-то скомкано, словно сам их стеснялся. Наверное, осознавал смехотворность вопроса по отношению к человеку такого вида как Желвак.

Желвак снова заозирался. Откуда он взялся, этот призрак в чёрном плаще? Следил за ним что ли? И чего хочет? Верите ли, в бога? Верите в бога… Коготвский, где ты, чёрт возьми? Когда всё нормально, тебя из башки не вытряхнешь, а как ты нужен, так… И слова вроде у тебя простые, да только как самому их сказать? «Я не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в то, что земля круглая, ни в то, что она плоская, ни в то, что снег белый, ни в то, что ночь чёрная. Ни в то, что бог есть, ни в то, что его нет, наконец».

– Не верю я… – хрипло начал Желвак и откашлялся. – Ни в бога, ни в чёрта…

«И, честно говоря, не понимаю, с какой стати должен смотреть на мир сквозь это первобытное, донаучное, дологичное понятие: „верю – не верю“. Так человек мог воспринимать окружающую вселенную, когда у него не было НИКАКОЙ информационной базы, и единственное, что ему оставалось – это верить в то, что казалось более правдоподобным».

– И не… знаю, зачем мне это надо, – Желвак произносил это, словно неподготовившийся школьник у доски, едва помнивший, что ему вдалбливали на прошлом уроке. – Нет у меня… никакой базы, чтобы… верить во всякое.

«У нас же эта база чуть ли не бесконечна, и если постараться, можно рано или поздно узнать всё, ну или почти всё, что нас на данном этапе развития может заинтересовать. Именно УЗНАТЬ, а не поверить, и узнав, не верить, при этом, что знания эти неопровержимы. Но. Если же Я, к примеру, знаю, что как бы не старался, какие бы силы не тратил, как бы не клал всю свою жизнь на то, чтобы узнать, есть этот пресловутый высший разум или нет, и меня это ни на толику не приблизит к ответу, я и пальцем не шевельну в эту сторону. Поэтому, откровенно говоря, мне наплевать на то, есть бог или нет».

– Мне наплевать на то, есть бог или нет, – твёрдо заключил Желвак. – Я пойду, мне домой надо.

– Подождите, – поп выглядел слегка разочаровавшимся. А чего он ожидал от уличного бродяги в потной майке, с давно нестрижеными волосами, с запущенным зачатком недоразвитой бороды, в штанах-трико, закатанных до колена, в тапках, когда на улице кругом лужи после дождя… – Бывает так, что люди верят, но живут совсем не по заповедям. Я мог бы напомнить вам о них, если бы вы оказались таким человеком, или просто рассказать, если бы вы не знали вовсе. Такое тоже бывает с верующими. Но поскольку вы не верите, я спрошу вас: неужели, вы не понимаете, что воровство – это плохо?

– Плохо, – ответил Желвак. Голос к нему вернулся, сердце почти успокоилось, и успокоилось бы вовсе, если бы не злость – слабая, сухая, но всё-таки злость. Он скрестил руки на груди. – Плохо. Для тех, у кого своровали.

– Так значит, вы не думаете, что можете оказаться на месте того, у кого своровали?

– Вы что, следили за мной?

– Нет, – поп улыбнулся, чуть виновато. – Поверьте, ни в коем случае. Я живу здесь, – он указал на здание двора по правую руку, которое примыкало к дому с их с Коготовским квартирой. – И видел вас здесь. Вы мне показались человеком… измученным, несчастливым, простите, если сделал неправильный вывод. А сегодня я совершенно случайно встретил вас на рынке, и стал свидетелем того, что в моём мировоззрении называется «грехом», «нарушением заповедей». Это произошло случайно, я за вами не следил. И вот сейчас, вы опять вынырнули передо мной. Понимаете, я как священнослужитель, не могу не видеть в подобных вещах божьего промысла. Конечно, возможно я и ошибся, когда решил к вам обратиться, и это просто случайность. Но обратился я к вам не для того, чтобы впустую отнимать время и читать нравоучения. Честно говоря, мне кажется, что почти всегда их вообще бесполезно кому-либо читать. Я могу попытаться вам помочь. Если у вас нет денег на обувь, я могу вам её купить. Если вы ещё в чём-то нуждаетесь, я мог бы помочь, в пределах своих сил. Поверьте, в этом нет ничего стыдного, зазорного, духовенство, в конце концов, для того и существует, чтобы помогать людям. В любом случае, это лучше, чем воровать.

Лицо Желвака, должно быть, перекосилось, потому что священник стал вглядываться в него несколько озабоченно. Какой-то солёный ком вырос в горле, а лицо бросило в жар. Желвак стал хуже понимать, что происходит.

– Я… – выдавил он из себя. – У меня… я остался без обуви. Мне пришлось её отдать. Дома у меня есть, что надеть, и помощи мне не надо. Спасибо, но мне пора.

– Подождите, – священник указал на ноги Желвака. – Эти-то тапки постарайтесь вернуть.

– Постараюсь, – буркнул Желвак и быстро пошёл прочь, причём направился не к своему дому, а к тому, что находился напротив дома священника. И осознал он это лишь несколько минут спустя, когда добрался до чужого подъезда и бессмысленно уставился на обшарпанную дверь. Украдкой обернувшись, он заметил, как силуэт в чёрной мантии скрывается в темном провале своего подъезда и тут же, пока священник не поднялся до первого лестничного окна, метнулся домой. И зачем это только было нужно? Они, скорее всего, и не пересекутся больше никогда, да и Желвак теперь в любом случае заметит его первым. И угрозы, если разобраться, священник никакой не представлял. Проклятая привычка действовать скрытно, таиться, прилипать к стенам, держаться в тени настолько въелась в мозги, что Желвак уже давно следует ей неосознанно.

– Привет, – сказал Желвак, открывающему глаза Коготовскому. На нём, как обычно, была его неизменная грязная, прожжённая в нескольких местах, майка, на ноги было наброшено покрывало. Всё его лицо, волосы и щетина были такими же скомканными, как этот кусок ткани. Перед ним на столе валялась пустая бутылка, стакан и хлебные крошки.

Коготовский не ответил на приветствие, лишь долго и сухо смотря на Желвака водянистыми глазами. Наконец, он разомкнул слипшиеся губы и произнёс, с таким усилием, словно рот его был полон опилок: