Глеб Селезнев - Супергероизм. Фигуры за свечой

– Думаешь, не оставил ли где следов? – проницательно спросил Коготовский.

– Ничего я не оставил, – пробубнил Желвак, вновь набивая рот.

– Завтра это возможно, наконец, всколыхнёт город. Затаиться бы нам, да понаблюдать.

– А мы что когда-то не таимся?

– Я имею в виду… вообще.

– Никого не трогать?

– Да, – на лице Коготовского явно обозначилось предвкушение неизбежных мук. – Главное – выследить того, за кем мы сюда приехали. А потом – концы в воду. Поедем на курорт. На остров необитаемый.

– Ага, – зло покивал Желвак. – Так я тебе и поверил. Тебя бы кораблекрушением туда занесло – ты бы вплавь назад притащился, снова спасать невинных.

– А ты бы наоборот радовался, – усмехнулся Коготовский. – Или сам бы туда убежал, если бы не замыкание в твоей башке.

– Убегу ещё, найду способ.

– Попробуй, – вздохнул Коготовский, отъезжая от стола. – Удивишься, когда против своей воли сам, как про меня сказал, вплавь на континент отправишься.

– Это почему же?

– Потому что мы без них НЕ МОЖЕМ. – С этими словами Коготовский приблизился к Желваку и протянул ему телефон.

– Откуда деньги? – спросил Желвак, беря в руку это чудо-устройство – окно в мир безграничной информации, без которого им порой было не обойтись. Он не особо-то в них разбирался, но его и интересовало-то только по заголовкам интернет-новостей и просто по электронным слухам определить, насколько жарко вокруг них становится. Коготовский в этой цифровой жизни не понимает вообще ни черта, все мозги у него растрачены на философию.

– Откуда деньги? – повторил Желвак, откладывая телефон в сторону, когда Коготовский, не ответив, направился к двери.

– Калек сам бог подсвечивает, – усмехнулся было тот, но Желвак даже для самого себя неожиданно взорвался:

– Да пошёл ты! Какого хрена я должен перед тобой отчитываться, откуда деньги беру?! Ты мне без конца по ушам ездишь, что можем только честные деньги брать, а сам?! Говори, на хрен, где взял!

– Да тише ты… – Коготовский слегка опешил, хотя ничего нового в поведении Желвака не было – подобное случалось и раньше. – Взял из тех, что на квартиру отложены, а на понедельник халтура есть… тебе. Телефон не дорогой, продукты тоже не элитные, чего завёлся-то? Ты, кстати, ублюдка обшмонал с утра?

– Не было у него ничего, – буркнул Желвак в ответ.

– Ну и пусть с ним. Пошли спать. С утра, может, прогуляемся?

– Посмотрим, – ответил Желвак сухо, даже не задумываясь над словами Коготовского. На душе почему-то было скверно.

Солнце, словно пыльный налёт, словно воск, уже осело с самого утра на безликих домах, на разбитых дорогах, на грязных листьях деревьев, на крышах дешёвых автомобилей и на макушках людей, видимых вдалеке, путалось в их волосах, било им в глаза, слепящими брызгами отскакивая от сырого от росы камня и нисколько, вот абсолютно, не делало ни этот город, ни весь этот мир красивее или чище. Наоборот, он выглядел ещё отвратнее – словно тухлятина, которую пытались приукрасить соусами и приправами.

Желвак воровато оглянулся по сторонам, когда за ними с грохотом закрылась косо повешенная дверь подъезда. Двор был пуст, но за проходом в него – аркой – то и дело мелькали одинокие прохожие с кислыми минами, которые должны были идти на работу, или ещё по каким делам в это субботнее утро. Идти туда не хотелось, как, впрочем, и всегда, но Коготовский непременно его потащит. Ладно, большие скопления людей сейчас если только в парке, на рынке, или вообще в каких-нибудь культурных центрах, а в магазин, если что, пускай катится сам.

– Пошли, пройдёмся, – сказал Коготовский, щурясь на солнце.

– Пошли лучше в беседку сядем, пока бабки не заняли, – ответил Желвак.

– Опять потакаешь своему страху?

– Со своими страхами разберись.

– У меня их нет.

– Что ж ты тогда по вечерам заливаешь?

– Это не мои.

Они вышли из двора-колодца и повернули направо – вниз по шоссе с узким, относительно ровным тротуаром. По левую руку, за небольшой рощей виднелась река с пустынным дальним берегом, вода в ней рябила так, что больно было смотреть. Редкие встречные прохожие смотрели в пыльный воздух перед собой и Желвака с Коготовским не замечали вовсе, словно они были невидимыми. Желвак нарочно сверлил взглядом каждого из них, сам особенно не задумываясь, зачем это делает, он был зол на эти серые пустые лица, глупые, не способные понять, что они живут в дерьме, которым закидывают всё вокруг сами, сами себя садят на цепи и меряются, какая у кого тяжелее и ярче блестит.

– Может, спровоцируем их? – спросил Коготовский.

– В смысле? – довольно резко спросил Желвак, и Коготовский конечно услышал, что всё он понял и прямо-таки сжался в комок при его словах.

– Я же объяснял тебе: проблему не решить спиной, на неё нужно бросаться грудью.

– Вот ты на свои и бросайся.

– С удовольствием, ты только укажи на мою проблему, и я тебе покажу, как это делается, – с этими словами Коготовский неожиданно рассмеялся, как будто даже с удивлением для самого себя.

– Давай, завяжи-ка с бухлом.

– Я ж сказал – алкоголь глушит не мой страх. Ты вот можешь встать и идти, оборвать очередной сигнал, для тебя анестетик – движение, а мне, что делать? Я могу только ждать тебя, да и СЛЫШУ я гораздо лучше. Чем мне перекрывать этот ужас?

– Но ведь тебе не особо-то помогает?

– Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.

– Если не меньше.

– Если не меньше, – задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.

– Какую ещё терапию?

– Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.

Желвак некоторое время молчит.

– Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне – в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?

Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.

Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.