Глеб Селезнев - Супергероизм. Фигуры за свечой

Он проводил глазами второй автобус, отошедший от остановки. Коготовского не было видно ни в одном из окон, и в Желваке начала разрастаться колючая злость. К каким чертям этого пулубэтмена понесло на ночь глядя? Так голод замучил что ли?!

Желвак вдруг понял, что и его уже давно, а точнее сказать, с самого пробуждения ото сна терзает голод, и не психуй он сейчас так, то вполне мог бы понять Коготовского, решившего не ждать его и самостоятельно отправившегося за пропитанием. Есть им обоим нужно было часто и много, наверное, вдвое больше, чем простым людям. Но Желвак в этот момент находился чуть ли не в отчаянии и был способен лишь на то, чтобы проклинать своего наставника-алконавта. Не зная, чем это может помочь, он закрыл глаза и ПРИСЛУШАЛСЯ.

Обычно, всевозможные страхи одних, как и желания причинить боль других, постоянно маячили вокруг, в каком бы городе они не находились, и оба они просто привыкли к этому, научились не замечать, как простые люди не замечают перманентного звукового фона своих каменных джунглей. Но стоило только обратить внимание на этот ШУМ, сконцентрироваться на нём, и тут же становились очевидными вспышки этого микро-маньячества. Вот, в направлении центра города, на юго-запад, метрах в пятистах какой-то папаша излил свой праведный гнев на сынка или дочку, принесшего домой двойку. Может и не принесшего, и может и не папаша. Коготовский мог бы сказать наверняка, он научился определять подробности точнее. Желвак же мог понять только то, что страх был детским, неглубоким, без вывертов, а желание нанести удар – наоборот, взрослое. Привычное такое, спокойное, словно желание закурить сигарету… по левую руку мелькнуло что-то неразборчивое – какая-то шпана хотела то ли поймать, то ли уже поймала, но упустила… кошку, что ли. Страх животных почти не чувствовался, был каким-то отрывистым, невнятным, словно передающимся на соседней волне. И очень коротким… совсем рядом что-то мгновенное, скорее всего лишь встреча взглядов: одиноко идущей по тёмному двору женщины и подозрительного вида амбала. Или амбалов. А может и не очень большого мужика, который напустил на себя жуткий вид, и у которого от испуга в глазах женщины прошёл приятный холодок по спине, и встал член… совсем далёкие и не разборчивые связки ужас-удовольствие во множестве мелькали тут и там постоянно, и Желвак, даже напрягшись, не смог бы различить их подробностей. Он мог охватить своей «антенной», образ которой порой возникал в голове, наверное, половину города, и то, что находилось на горизонте «слышимости» сливалось в почти равномерный гул… треск.

Желвак помотал головой. А зачем он, собственно, этим занимается? Даже если с Коготовским что-то произошло, он его не «услышит». Потому что во-первых: его вряд ли вообще чем-либо можно было напугать, а во-вторых – сложно представить себе садиста, напавшего на него: даже если с виду он может представить для кого-то лёгкую жертву, тот кто на него нападёт, просто не успеет испытать никакого удовольствия: руки-то у него остались рабочими. Да и к тому же, они просто-напросто не знали, способны ли улавливать страх себе подобных. Да, Желвак, бывало, испытывал неимоверный ужас, когда встречался со слепком из людей, но ведь этот слепок его страхом не питался, как это происходит у всех этих сволочей, за которыми он охотится, и поэтому Коготовский не мог ничего уловить. Хотя, кто его знает, может и питался, люди-то ведь в нём могут оказаться разные, но в любом случае, проверить ни то, ни другое, у них возможности не было…

Желвак услышал скрип двери в подъезд и тут же понял, что в неё въехал Коготовский – звук того, как он мучился в этой своей коляске, преодолевая каждый метр мира за пределами квартиры, нельзя было спутать со звуками жизнедеятельности нормальных людей. Желвак пулей бросился из квартиры, чувствуя, как мгновенно испаряется, словно твёрдое тело в эпицентре ядерного взрыва, его тревога. Какое же это приятное чувство. Секунду назад мир вокруг был будто заполнен ядовитым газом, от которого начинают дёргаться конечности, а голову бросает в жар: ждёшь ты с работы пьяного отца-изверга, или девчонка, сказала, что залетела от тебя, а в следующую секунду оказывается, что отца по дороге забрали в отделение, а девчонка просто проверяла твою реакцию, и вот, воздух мгновенно становится кристально-чистым, а тело только что по полу не расплывается в истоме облегчения.

У Желвака, наверное, было довольно глупое и не идущее ему выражение лица, отражающее его приятное возбуждение, так как Коготовский пристально в него всмотрелся, и Желвак сначала смутился, а затем поспешил нахмуриться и зло спросил:

– Куда понесло-то тебя?

– Я тоже рад тебя видеть, – ответил Коготвский, передавая пакет и разворачивая коляску, чтобы задом въехать на лестницу – лифта в доме не было.

– А я вот тебя не очень, – Желвак встал за его спиной, хоть Коготовский и не нуждался в помощи, всегда поднимался и спускался по лестницам сам, и даже требовал, чтобы ему не помогали. В принципе, это и не нужно было – своими руками он мог поднять себя на пятый этаж, не касаясь колёсами ступенек. Желвак же просто не хотел встречаться с ним взглядом.

– Да? А мне показалось – наоборот, – в голосе Коготовского слышалась усмешка, и Желвак разозлился уже по-настоящему:

– Да пошёл ты в задницу!

– Ууу, – только протянул в ответ Коготовский.

Как только они оказались в квартире, Желвак принялся нарезать купленную Коготовским колбасу, даже не разобрав до конца пакеты. Коготовский поставил чайник.

– Слышал о тебе в магазине, – сказал он, тоже принявшись за бутерброд.

– В смысле? – нахмурился Желвак, перестав жевать.

– Слухи летят быстрее чем новости по телевизору или интернету.

– И что слышал?

– Да что и полагается – спасённая в рассудке, поэтому без прикрас.

Желвак задумался, прокручивая в голове весь предыдущий день, или вернее этот же – сколько вообще прошло времени? И сколько его сейчас? Всё ли он сделал правильно? Нигде не напортачил? Девчонка ментам помочь ничем не могла, она была в таком состоянии, что рассказ её должен был больше на бред смахивать. И лицо его для неё должно оставаться чёрным пятном из предстоящих кошмаров, как говорит Коготовский. Хотя, этот же Коготовский говорит, что может быть и на оборот… в любом случае, Желвак перед ней особо не рисовался. Телефон, перед тем, как ей в руку сунуть, он вытер, в этом гадюшнике ничего не трогал… что ещё? Всегда что-то царапает, даже если ничего и нет. Это просто навязчивая идея, через которую, как через тёрку, приходится протирать каждое чьё-нибудь спасение. Может быть, просто чувство вины маячит где-то на заднем плане, за то, что не обшарил ублюдка? Желвак взвешивает эту мысль, крутит её в голове, прикидывает, можно ли с ней согласиться…