Дарья Гущина-Валикова - Ничего, кроме личного. Роман

А вот этот двухэтажный зелёный дом на две семьи, но с общим, ничем не перегороженным садом – не изменился, пообветшал разве что. Когда-то летом комнаты сдавали дачникам, множество детей носилось на велосипедах, стучало мячом по стене сарая, обрывало кусты с недозревшей смородиной, а она, Лада, приходила сюда покачаться на тарзанке. Тут и подружились с одной толстой девочкой в кудряшках, года на два старше, и та ей рассказала, откуда берутся дети. Что показалось тогда полной чепухой и глупостью, не заслуживающей даже внимания… Где теперь, интересно, та осведомлённая толстушка, как сложилась её судьба?.. А вот в следующем доме, похоже, живут теперь полные маргиналы – мусор прямо под окнами, гадость какая, забор практически обвалился, а от сарая осталась гора обугленных досок и листов железа. Позор улицы Полежаева!

А дальше – дальше Полежаева, собственно, кончается, упираясь в перпендикуляр Бродвея – так они с Виталичем именовали следующую улицу, игнорируя скучное казённое название. Бродвей тогда был негласным центром посёлка, здесь последовательно располагались: почта, отделение милиции, пара каких-то невнятных контор, затем – аптека, парикмахерская, магазинчик канцтоваров и игрушек «Машенька», продовольственный, булочная, что-то ещё… Летом добавлялись киоск «Мороженое» и бочка с квасом: какое мороженое, какой квас – разве сравнить с теперешними! Зато и хвосты туда тянулись изрядные, по жаре-то… Некогда любимая «Машенька» ныне, увы, обернулась прозаическими «Хозтоварами», советский продмаг стал обычным минимаркетом, а вот парикмахерская – знай наших! – преобразилась в салон красоты «Идеал», чью вывеску украшает профиль восхитительной брюнетки, лениво разглядывающей свои кроваво-красные ногти-когти…

Она двинулась туда, где на перекрёстке Бродвей слегка расширялся, образуя нечто вроде маленькой площади. В её центре, в крошечном скверике, который в разные годы являл разные степени ухоженности, – стандартного вида Памятник павшим. Однажды она от нечего делать почитала весь список полустёршихся фамилий и обнаружила: Кузнецовых числилось больше всего – не зря именно они, а вовсе не Ивановы, по статистике самая распространённая в России фамилия. А стоило напрячь внимание и сопоставить инициалы, то получалось, что из посёлка и его окрестностей с последней большой войны не вернулись три родных брата Кузнецовых, затем один сын первого из этих братьев, три сына второго и семь – да, семеро сыновей! – третьего… Четырнадцать, стало быть, ближайших родственников, плюс к тому ещё двое Кузнецовых, которые, согласно инициалам, вроде как сами по себе. Шестнадцать душ, вот так-то. Кроме того, значится единственная в списке женская фамилия – Ковалёва. (Медсестра?) А сколько ж, подумалось, Кузнецовых-Ковалёвых не вернулось, поди, с большой предпоследней, Империалистической, а сколько – с маленькой, Финской, войн; а сколько ещё и из лагерей… Но про то местная история умалчивает.

Сейчас у памятника – ни цветочка; вокруг небрежно припарковано несколько машин, но движение тут совсем небольшое, никаких зебр и светофоров нет и в помине. Дорогу время от времени спокойно пересекают старушки с сумками на колёсиках, мамашки с детками, стайки школьников (школа недалеко, через переулочек), славно оживляя серенький денёк своими яркими куртками-ранцами-кроссовками. Да, Бродвей – по-прежнему самое бойкое место; чем дальше, тем будет пустыннее…

Небольшой рынок – в конце улицы. Раньше то было пространство под открытым небом, где летом скромно торговали местными огурцами, кабачками, всякой садовой ягодой; ближе к осени начинались яблоки, махровые разноцветные астры, крепкие, гладкие, словно искусственные, гладиолусы, а также всякие замечательные грибы из лесу, сырые и сушёные, в связках. Ну, что ещё? Картошка, семечки, чеснок… Всё своё. Теперь здесь базарчик, заставленный разномастными палатками со стандартным товаром, произведённым где угодно, только не поблизости. И народу – полтора человека.

После базара дорога расходится на три рукава; и куда ж нам плыть? Влево пойдёшь – там техникум (теперь, небось, по обезьяньей моде уже переименованный в колледж), в который весёлые ребята гурьбой и с гиканьем валят с электрички утром и после обеда назад. Приятный там, кстати, учебный корпус, построенный в пятидесятые в стиле «сталинский ампир», с ложными колоннами. Деревянная общага за ним давно обветшала, потом и вовсе погорела, и вместо неё построили новую – за линией, в городе, что поспособствовало большему покою и порядку в посёлке. А пройти за этот корпус дальше – будет ещё целый переулок из аккуратных стандартных домиков, выстроенных для преподавателей – одноэтажных, на две семьи, со всеми удобствами, что в годы их постройки было делом довольно редким. За много лет каждый оброс садом, перекрасился, обрёл собственный вид и характер – как славно, что их успели возвести ещё до нового массового строительства, иначе, небось, сейчас бы там тупо торчала серая коробка.

Однажды она спросила Виталича, почему при злом Сталине строения возводили какие-то более человечные, чем при Хрущеве-освободителе? Ведь даже у встречающихся старых бараков – интересные продолговатые окна и портики, незамысловатый, но и не без изящества, декор; а что за уныние началось после… Виталич похвалил её за наблюдательность («Соображаешь, Лексевна!») и рассказал про историю борьбы с архитектурными излишествами и про то, как у одного местного мужичка, строителя, специалиста по оформлению фасадов, как и у всех рабочих его квалификации за ненадобностью сняли тогда высший разряд, и зарплату срезали существенно, отчего тот в результате в профессиональном плане опростился, а в бытовом – опустился и спился. (А как-то в другой раз, во время долгой прогулки, Виталич показал ей его дом со сложнейшей резьбы наличниками и подзорами, с причудливыми фестонами на воротах; ну почему она тогда не запомнила улицу? С тех пор не набредала на тот дом ни разу. Может, потомки того несчастного хозяина по глупости перестроили его до неузнаваемости? Или тоже скрыли за одной из монолитных оград? Поди, узнай теперь; а как жаль!)

… А если прямо – потянутся старинные, по поселковым меркам, улочки, где некогда снимали на лето комнаты и скрипели перьями (и лишь продвинутые, поди, стучали на машинках!) советские писатели вроде Фурманова, Панфёрова, Гайдара, Паустовского… Даже Ильф с Петровым, кажется, засветились… И приведут эти улочки к модерновому неорусскому храму, возведённому накануне революции одним из учеников Васнецова. Вновь, не так давно, ожившему, удивительному…

И всё же – нет, решила Лада, это будет прекрасно, но предсказуемо, как по накатанному; лучше пойду-ка я сегодня направо, то бишь по титульной улице Старых большевиков. Титульной та, конечно, была меж революцией и войной, когда посёлок именно так и именовался (сюда, говорят, однажды Троцкий собственной персоной заезжал к кому-то в гости). Виталич всегда употреблял только то, прежнее название. Сколько раз, доставляя её домой после театра, или Третьяковки, или каких-нибудь их блужданий по Москве (ей ещё не нравилось, что – до самого порога, как маленькую!), на причитания маман («Что ж вы убегаете, Виктор Витальевич? Ну, хотя б чаю-то!.. А, может, ночевать бы остались?») бодро ответствовал: «Спасибо, Аннета (такое слегка фамильярное обращение мог позволить себе только он), никак не могу. Дела, да и пёс заскучает. Поспешу-ка я к своим большевичкам на выселки!» И отправлялся на вокзал, на вечернюю электричку.