Дарья Гущина-Валикова - Ничего, кроме личного. Роман

Неизвестно, куда их подевали в двадцатых годах; дом же превратили в коммуналку со всеми вытекающими. Однако он всё равно сохранился, даже утратив скамейки с клумбами и оградой, даже с уже напрочь засорившимся фонтаном… Поблекший, обросший какими-то гнилыми сараюшками, вечно опутанный верёвками с жалким бельём и старыми половичками, всё равно упорно продолжал быть самым интересным, выразительнейшим на всю округу строением.

Потом, когда коммуналку наконец расселили, дому даже удалось выбить статус охраняемого государством. Лет пятнадцать стоял заброшенный, власти всё обещали отреставрировать и отдать то ли под детскую школу искусств, то ли даже под краеведческий музей… ага, сейчас. Как только началось-таки шевеление по этому поводу – поджог был совершён в наглую, почти открыто. Кто заказчик – станет ясно, когда увидим, что воздвигнется на месте сём… Вот же безнадёга – хоть завой!

Миновав эти останки, Лада свернула в переулок, туда, где в самом начале притулилась скромная одноэтажная дачка, выкрашенная в некогда бирюзовый цвет. Никто тут до лета явно не появится; по темнеющим стёклам терраски беспомощно болтаются высохшие плети прошлогоднего хмеля, на участке после сошедшего снега – унылый слой перегнившей неубранной листвы, но самое главное – ура! – на месте: светло-серый, в потёках, силуэт гипсовой лошади посреди лужайки. Когда-то, очень давно, живший тут скульптор, имел где-то там, на задах, целую мастерскую, а некоторые свои изделия расставлял прямо в саду. Продав дачу, он вроде бы вывез всё, кроме этой лошади. Удивительно, что скульптура до сих пор цела, хотя, кажется, совсем уже вросла в землю мордой – коей, по замыслу, щиплет траву. В детстве, когда она проезжала мимо на велике, так мечталось пересесть на эту лошадь, забраться на неё, как на живую! Забраться так и не получилось, а вот потрогать, похлопать по холке довелось – тогда, когда ей, Ладе, исполнилось пятнадцать. Они с Виталичем вдруг стали сюда вхожи, потому что дачу сняло на лето семейство его сослуживца. Тот был значительно моложе, что не мешало им с Виталичем приятельствовать: шахматишки, обсуждение своих профессиональных картографическо-геодезических заморочек и конечно, политических слухов. Семейство было аж четырёхпоколенным, причём старшей бабке-прабабке недавно исполнилось ровно сто два года от роду.

Старуха эта, высохшая как мумия и всё равно достаточно рослая и прямая, самостоятельно гуляла туда-сюда по переулку, опираясь на трость с набалдашником. На почтительные приветствия она молча наклоняла подбородок и снова гордо его вскидывала, продолжая важно брести дальше. Лада была уверена, что это реликтовое создание, чудом сохранившее зрение и поступь, взамен давно не слышит и вообще мало чего осознаёт, покуда однажды не произошло следующее. Как-то ни с Виталичем оказались на терраске, где только что закончилось семейное чаепитие; им, несмотря на протесты, вдогонку несли кружки, пододвигали баранки и плошки с остатками варенья… Старуха восседала в плетёном кресле, обратив индифферентный взор на бормотавший в углу телевизор. На экране показался Горбачёв, от которого тогда ещё не успели устать; все разом прислушались, кто-то прибавил звук. А после того, как генсек исчез из кадра, неожиданно раздался негромкий, но отчётливый голос гарпии, проскрипевший (от изумления Лада запомнила это наизусть): «Тернист путь Керенского, зато автомобиль его усыпан розами…» Никто особо не удивился, лишь старухина дочь – пожилая подтянутая дама лет семидесяти – заботливо сказала: «Мамочка, вам, наверно, пора прилечь отдохнуть!..»

Тогда она, Лада, разумеется, совсем не поняла смысла сего диковинного комментария, и на обратном пути спросила у Виталича – старуха того, да?.. Марианна Леонидовна, строго ответил Виталич, – уникум, поскольку находится в трезвом уме и твёрдой памяти. Она, между прочим, – племянница крупного сахарозаводчика, и чего только на своём веку не повидала; так что – знает, о чём говорит. И добавил задумчиво: неизвестно, действительно, чем ещё всё закончится… Виталич так и не узнал, чем всё закончилось – на этой земле он проживал своё последнее лето.

…Она вышла к небольшому продолговатому пруду; с одной его стороны протянулась аллея с редкими скамейками, где летом всегда любят прогуливаться и даже загорать у воды (купаться, увы, нельзя – купаться ездят на ближайшее водохранилище) дачники, чего никогда не придёт в голову местным жителям. И пруд, и аллея тут в более или менее приличном состоянии – ибо дальше, на возвышении, стоит скромный особнячок поселкового совета (или как он теперь именуется – управа, мэрия? – лень подходить и читать табличку) с зарешеченными окнами и поникшим триколором над входом.

Неподалёку даже новенькую детскую площадку соорудили – сейчас пустующую. Летом, наверно, можно будет водить сюда Терентия. (Нет, возить – ходить пока далековато.) На противоположной стороне, над водой, раньше виднелась сомнительная летняя кафешка чуть ли не из фанеры, обычно заколоченная зимой. Теперь вроде бы какой-то приезжий армянин перестроил её и круглый год держит ресторанчик – говорят, даже якобы и неплохой; в окнах, во всяком случае, сейчас уютно горят малиновые фонарики, а у входа припаркована пара джипов…

Так, оставляем пруд позади, а идём туда, где виднеется поселковый Дом культуры – тоже старосоветского вида (на фронтоне – звёздочка и дата: 1956), обветшалый, милый. Во времена детства в кинозале дачники и местные толпой сходились на комедии Гайдая, индийские драмы, фильмы стран народной демократии. И библиотека в нём была неплохая, со взрослым и детским отделениями; мы были там записаны. Вспоминать любимые книжки не станем, иначе ностальгическая волна с ног собьёт, с головой затопит… Неужели Терентий, как всё их новое поколение, будет лишён того безграничного счастья, пробавляясь лишь фильмами да дурацкими компьютерными стрелялками? Допустить такого нельзя категорически, однако – легко сказать…

Ещё тут были разные кружки, и одно лето она даже ходила учиться выжигать по дереву. Возле входа тогда была большущая, густо засаженная, приторно цветущая клумба: львиный зев, душистый табак, флоксы; а вокруг ещё вазоны с ярчайшими настурциями! И лавочки под кустами сирени. Ныне – увы, ни вазонов, ни лавочек, ни кружков. Клумба вечно затоптана, сирень совсем одичала. ДК фактически прекратил существование; библиотека на втором этаже, к счастью, осталась, вывеска, вроде, на месте, но остальные помещения сданы в аренду под мелкие лавочки и мастерские, чья пёстрая неряшливая реклама облепляет стены и дверь.

Дверь взвизгнула пружиной; из здания вышла непрезентабельного вида тётка с большим букетом голландских роз в целлофановой упаковке и, скользнув подозрительным взглядом по ней, единственной встречной, пошла своей дорогой. Раньше, конечно, и мечтать было нечего о таком роскошестве, как розы в это время года, тут не поспоришь. Жизнь меняется – а в лучшую ли, худшую сторону… однозначного ответа не существует.