Сергей Ледовских - Три повести

Наши соседки, фыркая и негромко переговариваясь, выходят из моря, однако вместо того, чтобы прикрыться чем-нибудь, спокойно улечься на свои простыни принимаются прыгать вокруг них и резвиться. Вытаскивают ракетки и пытаются играть в бадминтон, но при таком ветре у них естественно ничего не выходит. Поглядывая на нас, на широкие плечи, высокий лоб невозмутимо сидящего Жоржа, они начинают о чём-то хихикать и шушукаться. Наконец, одна из них, ослепительно сияя обнажённой грудью, грациозной походкой подходит к нам и обращается к моему кавалеру с ненавязчивым вопросом: «Молодой человек, у вас не найдётся сигареты?» Выдержав паузу, Жорж отвечает ей вежливо и просто, не переставая при этом созерцать горизонт: «Извините, милая дама, но мы не курим».

Я тихо приподнимаюсь, ошарашенная явлением желающей закурить Венеры, которая, не найдя нужных слов для продолжения беседы, медленно уже удаляется. Наши соседки, видимо, принимают меня за его малолетнюю младшую сестру, сопливую племянницу, несущественный экземпляр, дуру набитую, раз так уверенно ходят тут кругами, потрясая воздух незакреплёнными частями тела. Так-так! «Извините, милые дамы, но вы горячо заблуждаетесь!» – гневно соображаю я… Нащупываю за спиной крючок, расстёгиваю и сбрасываю лифчик. Расслабленно и торжествующе откидываюсь назад, скрестив ноги и упираясь локтями в песок. «Дорогой, – ласково говорю Жоржу, – у меня, кажется, подгорел живот, взгляни». – Жорж мельком испуганно окатывает взглядом мои прелести и заботливо сообщает: «Еленочка, у тебя спина сильно обгорела, нужно кремом намазать…» – «Спина подождёт», – упорствую я. Он тогда молча и нежно берёт меня за плечи и мягко переворачивает на живот…

Плям-плям-плям! Капли прохладного крема падают мне на спину. Я охаю и вздрагиваю. Большие и сильные руки Жоржа бережно гладят меня, размазывая крем. И вот уже маленький одинокий человек начинает бродить у моего затылка, бормоча, поскальзываясь, чертыхаясь и комично падая. Затем мою спину посещает черепаха, за черепахой является осьминог, по моим рёбрам начинают ползать ящерицы, прыгать кенгуру, бегать слоны. Индейцы скачут на конях, гоняют перепуганных, бледных от ужаса бледнолицых по прерии. Загнав их в западню между моими лопатками, ставят вигвам у входа в каньон, рассаживаются и принимаются терпеливо курить трубки, дожидаясь, пока негодяи, зажатые между скалами, не проголодаются и не выйдут сдаваться. Дым индейских трубок страшно раздражает бледнолицых, они жалобными гулкими голосами, доносящимися из глубин каньона, умоляют краснокожих: «Дорогие индейцы, у вас не найдётся сигареты?» – «Извините, милые сэры, но мы не курим!» – отвечают им индейцы, прыская в трубки и качая головами. И вот, попавшие в безвыходное положение, умирающие без сигарет бледнолицые наконец сдаются и предлагают индейцам выпить и побрататься. Запас виски у осаждённых, оказывается, ещё не иссяк. Осаждающие как-то странно легко соглашаются. Все лихо братаются на брудершафт, весело курят трубку мира, опьянев, называют друг друга бледнокожими и краснолицыми. Над усталым каньоном заходит солнце. Это Жорж целует меня в затылок. Благодатная ночь падает на прерию. Это Жорж бросает футболку на мою раскрасневшуюся от событий и баталий спину: «Одевайся, Еленочка, нужно идти поливать огород. Полина к ужину ждёт»…

Как странно и взросло у Петуховой получается расставлять вещи на свои места. Выпуклое усмирять вогнутым. Безрассудство охлаждать логикой. Смешивать в нужных пропорциях сумасбродство живой воды с благоразумностью воды мёртвой. Талант.

Шумит перемена, мы сидим в укромном месте, курим… Нет, стоп, я здесь соврала. Но если бы кто-нибудь вдруг поинтересовался, я бы обязательно объяснила: «мы с Петуховой ходили курить по важному делу», или: «обкуривали серьёзный вопрос». М-да. Курение – глупая привычка. При том, что многие важные беседы, как ни странно, очень к нему располагают… Так вот, сидим, и я торопливо, возбуждённо, обрывочно открываю ей наш ужасный секрет. «Мы с Савицким, – говорю с придыханием, – придумали такой эпилог, такой эндшпиль, что будет паника и обмороки в зале! Идёт спектакль, финальная сцена, мы смотрим друг другу в глаза, тут я произношу с чувством: «ах, как жаль». И он, – внимание, – вместо того чтобы вяло по-пионерски прижать меня к груди, обнимает и страстно целует! А? А?! Мы никому не сказали, пусть будет сюрприз. Тебе только открываю, но ты же у нас – гробница… Неуд по поведению обеспечен! Но мы решили, что нам всё равно, представляешь? Вот это любовь! Да?»

И тут я, потрясённая, выслушиваю от Петуховой следующую тираду: «Что вы в этом понимаете? Любовь, страсть… Обалдели? Вы об Ирине хоть на момент задумались? У неё ведь неприятности могут быть, ей выговор могут влепить за несанкционированные поцелуйчики в общественных местах! С ума вы сошли совсем. Ни в коем случае не делайте этого!..»

Вот такой диалог на повышенных тонах. Только у меня зашкаливает восторг, а у неё гнев. И она, между прочим, права, как ни неохота это признавать. Поражает только фраза: «что вы в этом понимаете». Что мы в этом понимаем?! Какой-то глупый диалог фантазёра с естествоиспытателем. Фантазёр убеждённо вещает: «На этой далёкой сырой планете живут исключительно рыбы и земноводные, цветут кувшинки, и в вечно облачные дни пятнистые разноцветные жабы выходят из многочисленных водоёмов на жалкие клочки суши, чтобы посидеть и попеть хором. Именно так, – заявляет фантазёр. – Я это знаю, вижу и чувствую». Тут являются два естествоиспытателя, спускаются по трапу космического корабля и возражают ему: «Вовсе нет! Что ты?! Мы жили на этой планете и всю её облазили. Там растут деревья, дуют сухие, тёплые ветры, бегают дикобразы и летают чудесные птицы. Вот же, погляди, одна из этих чудесных птиц прямо перед отлётом какнула нам на воротник, и это неоспоримо доказывает, что уж в этой-то планете мы разбираемся гораздо лучше тебя». И вот, представьте, если б фантазёр на это ответил им, мол, да что вы мне говорите. Нонсенс. Что она в этом понимает?..

Однако, опять хочется с неохотой согласиться, что понимает действительно многое. Откуда это у неё? Ни разу ещё со мной она не заговорила о своей какой-нибудь, пусть несуществующей влюблённости. Неужели у неё не было ни одной, или она не в состоянии была её выдумать, как я это делала раньше чуть ли не каждый день с утра после завтрака?.. А я спрашивала её об этом? Интересовалась? Мы с ней вдвоём всегда смотрим мой телевизор, мои новости, мой цирк, моё кино. Её собственный внутренний мир постоянно почему-то выключен. Не может быть, чтобы все передачи по телевизору марки «Петухова» были так скучны и не интересны узкой общественности в моём лице. Удивительно, с какой лёгкостью моя подруга умеет давать ценные советы, но как редко или почти никогда не спрашивает совета для себя.