Сергей Ледовских - Три повести

Самое интересное, самое роковое то, что и Савицкий тоже там, в бурлящих глубинах сюжета! Голубчик! Добрый молодец. Иван-царевич. Я ему раскрою глаза! Я покажу этому герою-любовнику, этому повесе с берегов Невы, как глубоко он во мне ошибался. Я вырву грешный его язык! Он, наконец, прекратит говорить гадости по любому поводу.

Так, что же там у них? Почитаем. Надеюсь, для меня есть большой драматический монолог, слёзы, муки, терзания…

Ай-яй-яй-яй-яй! Что за беспросветная муть?! Где тут страсть, и кто автор пьесы? Кто писал эту чёрно-белую дребедень?! Какое-то нагромождение дискуссий на отвлечённые темы, и ни слова по существу. Все без конца учат уроки, спорят о насущном и читают эти, идеологические памфлеты. И помыслы у них таки-ие, понимаешь, высокие, заоблачные прямо, что не допрыгнешь! Вот наказание… Но какой благородный молодой человек этот главный герой: талантливый, весёлый, вежливый, чуткий… Подозреваю ещё: высокий, стройный, открытое, умное лицо. И – бунтарь! Бунтарь!.. Неужели Савицкий способен сыграть такого?

О! Вот, интересное место. Он встречает её в парке… Так-так… Поют птицы, шумит листва. Она сидит на скамеечке, он подсаживается… Пара ничего не значащих фраз… Она говорит ему неожиданно строго: «Ну, я пойду». Куда? Куда это она пойдёт?! Заявочки! Он же только присел, только с тобой заговорил! Роса нового чувства упала и притаилась. Никуда она, – то есть, – никуда я не пойду, и не собираюсь! Пусть хоть вся труппа тащит меня за кулисы! Самый омут начинается, самая перестрелка, а я вот так: встану и уйду в голубую даль к новым рубежам. Как же! Здесь нужно обязательно переделать. Обязательно! Так Ирине и скажу! С такой драматургией мы вообще никуда не приедем…

Нет, я вижу теперь: он всё же ужасный хам, вылитый Савицкий. Говорит ей, то есть мне : «Как жаль, что мы с вами не встретились в Крыму, я бы научил вас любить его волшебную природу…» Грубиян. Я, значит, тупая, деревянная, без его помощи полюбить правильно южную природу никак не смогу… Все они такие. Все. Я начинаю прозревать. Одних просто выносить легче, чем других…

Главный герой садится за рояль и играет вальс Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». Вот так, запросто! Ни много, ни мало! Он ведь, кажется, и так уже выше крыши: талантлив в поэзии, математике и общественной работе. Виртуоз ещё оказывается, универсал! М-да. Интересно, умеет ли Савицкий играть на фортепиано? Или на гитаре… Э-эх, мечты всё, про гитару, но поинтересоваться нужно… Кстати, чего тянуть? Теперь мы с ним повязаны одним канатом. Записок он от меня не дождётся, это факт, но позвонить ему я всё же в состоянии. Остались ещё душевные силы…

Звоню. Да! Чего ждать милостей от природы?.. Пианист мой гуттаперчевый… Доктор разнообразных наук…

– Алло, С-Савицкий? Как жизнь?

– Савицкая, ты?..

– Нет, это тебе звонит Троцкая-Джонсон!.. Знаешь такую?.. Савицкий, это ведь твои штучки, признавайся!

– Ни сном, ни духом! Вот те крест! Вертикально и перпендикулярно.

– У тебя всё перпендикулярно… Не отпирайся. Твой Семёнов раскололся. Плакала моя девичья фамилия!.. Уф-ф, ладно. Я вот чего звоню. Ты на рояле играть умеешь?

– Что?.. Неожиданный вопрос. Застала меня врасплох. Как тебе сказать? Не уверен, но пыль с него могу вытереть запросто.

– Пыль. Это уже кое-что. Вытираешь пыль, а потом садишься и бацаешь Хачатуряна. Можешь?

– Нет, ну это уж чересчур.

– И слава богу! Камень с души! А то я было испугалась: не гений ли ты? И оратор выдающийся, и артист заслуженный, и отличник известный, и спортсмен приличный, и насмешник, он же сатирик, он же краснослов виртуозный, – ты извини, что я с тобой так запросто, мы ведь теперь в одной упряжке… Так вот, дорогой, дождался ты, пришёл и мой черёд. Только, я тебе не Софья Павловна. Иной экземпляр… Ты пьесу просмотрел уже?

– Какая Софья Павловна?.. Ах, да. Пьесу прочёл, конечно.

– Нам с тобой нужно влюбиться друг в друга так, чтоб все поверили. Сможем? Потянем? Замахнёмся?

– Пара пустяков.

– Наконец! Наконец-то мы с тобой конструктивно беседуем, а то вечно бред какой-то от тебя слышу… Кстати, а что это ты так расслабился? Пара пустяков! Это не пара, извини меня, и не пустяков. Любить – высокий труд.

– Высокий, но не тяжёлый.

– И тяжёлый тоже! Ты неверно видишь роль.

– При чём тут роль? Я говорю абстрактно.

– А я говорю конкретно. Задача у тебя серьёзная. Садишься за рояль и бацаешь Хачатуряна. Для меня.

– Ну, разве что для тебя. Я всё равно буду играть понарошку.

– Да уж как-нибудь. Но непременно чтоб для меня, возвышенно. Одухотворись… впрочем, мы с тобой эти детали ещё обсудим. Так?

– Не могу дождаться.

– Дождёшься. Завтра коллективное чтение пьесы. Потом поговорим.

– Договорились, целую.

– Что?

– В роль вхожу. В смысле: пока.

– Ах, да-да, и я тебя тогда тоже, милый, до скорого…

Вот так, и все дела. Подозрительностью и упрямством мы усложняем себе жизнь, но своим простодушием мы её же, болезную, и упрощаем. Непонятно? Бог с ним. Пошла перевоплощаться у зеркала в ванной.

Низменный степной полуостров, словно хищная меч-рыба, уходил в море, вытягивался, устремляясь к северо-западу. На самой его оконечности, будто заострённый рыбий нос, сверкала песчаными дюнами покрытая редкой растительностью, пустынная, выжженная солнцем коса. Дом тётечки Полины стоял предпоследним, если считать до мелкого солёного озерка с лечебной грязью, за которым, собственно, коса и начиналась, и на несколько километров до самого её острия простирались пески безлюдных пляжей, морского и лиманского, разделённых лишь неумолимо сужающейся полосой истрёпанных горячим солоноватым ветром трав и кустарников.

Тётечка в честь моего долгожданного приезда сразу установила для меня три строгих правила: во-первых, есть всё, что подадут и с хлебом; во-вторых, в Григорьевку на танцы не ходить; и в третьих, в самых противных, ежедневно вечером, когда спадёт жара, поливать огород, особенно огурцы и помидоры, и не брызгать «от так от» по вершкам, «лишь бы как», а лить как следует, пока вода не начнёт застаиваться.

Я, конечно, расстроилась по поводу первого правила, естественно же, возмутилась по поводу второго, но от третьего, самого нудного и выматывающего душу, просто ужаснулась:

– Полина! – взывала я. – Так ведь нельзя! Это же произвол! Эксплуатируешь меня как неродную!

– А я тебе и есть не родная, – резонно замечала Полина, – двоюродная всего лишь. Поэтому нечего тут разводить плюрализм: шланг в сарайчике, и в огороде его на ночь не бросать…

Стоял один из многочисленных тихих вечеров, таких, когда все запахи лета причудливо перемешиваются и не дают сосредоточиться на каком-нибудь важном деле. Особенно тревожили ароматы моря и груш. Груши, празднично розовея, висели на дереве неподалёку, словно игрушки на новогодней ёлке. Издалека ветер щедро приносил волнующий запах пенистых морских волн и горячего песка. Я стояла в огороде у огурцовых зарослей, расстроенно покусывала и жевала сушёную тюльку, покачивалась всем телом, размеренно и грациозно поводила удерживающей кончик шланга рукой, исполняя медленный фокстрот собственного сочинения. Шланг в такт моим движениям музыкально змеился по грядкам; влажная, искрящаяся пыль немыслимой фиоритурой висела в воздухе; вода бурлила светлым лучистым мажором, однако всей этой музыке никак не удавалось обильно насытить собой уныло-бесстрастную песчаную почву огорода.