Денис Порохов - Глухая фортуна

– Помнишь наше последнее сборище, на юбилей выпуска? Так вот, в этот же год у нас с Ольгой родился пацан.

– Ну, надо же! – обрадовался я новости. – Ох, Ольга, какая молодчина!

Я поспешил разлить.

– Чего ты так радуешься? – подивился Александр. – Ты-то тут ни при чем.

– Рад за вас, – парировал я, протягивая стопку.

– Так вот, здоровый парень родился, все замечательно, – продолжил гость, отламывая знатный пай колбасы.

– Как назвали? – полюбопытствовал я.

– Эрл, – перемалывая «Краковскую», ответил Александр.

Мое удивление – да уж, какие нынче детям имена только не дают, и Венеция, и Мальвина – длилось ровно одну секунду. По секундомеру можно проверить.

Надо знать Александра, чтобы понять, почему, имея фамилию Ганнер, он назвал сына Эрл.

* * *

Александр любил играть на саксофоне. Очень любил. Но не умел. Нотной грамотностью он, как и многие из нашего ране-застойного детства, овладел за два года мытарств в местной музыкалке. Откуда был гоним преподавателем сольфеджио. В те времена родители и слушать не желали о каких-либо медведях, слонах и прочих монстрах, топчущих нежные детские уши. И лишь волюнтаристские решения педагогов-музыкантов меняли нашу судьбу. Я, например, оказался музыкально пригоден. Александр – нет. Вот и не умел он играть.

Не умел до тех пор, пока не купил-таки саксофон, а я не отвел его в училище к знакомым преподавателям, которые научили извлекать правильные звуки, в правильной последовательности и показали приемы постановки правильного дыхания. Получается, не то чтобы совсем не умел. И все-таки, положа руку на сердце, скажу – не умел. Так, чтобы заслушивались все вокруг. Так, чтобы во время игры не думать, какую ноту извлечь далее, а думать, например, о прекрасной даме. Но любовь зла. Даже к музыке. И он старательно саксофонил. Первое, что исполнил, композицию Джорджа и Ирен Гершвин «Oh, Lady be good». Причем играл ее так, что все окружающие не сомневались, что леди безусловно бегут кто куда.

Ольга, жена Александра, в отношении музыки являлась полным антиподом мужу. Она музицировала на скрипке, и едва не угораздила в оркестр театра Музкомедии. Но ее родственники оказались слабее конкурентки, и Ольга осталась ведущим инженером, не помню, в каком НИИ. Стоическое терпение к музыкальным деяниям мужа вызывало восхищение знакомых с ситуацией. При этом всякие попытки «с этим надо что-то делать» пресекались на корню.

Когда мы познакомились, они, еще не знавшие о существовании друг друга, по-хорошему завидовали мне, ибо на тот исторический период факультета джаз играли только я и ещё один парень, старше меня, Коля. Он, к слову, прекрасно играл именно на саксофоне. На наших «вагантовских» тусовках у Александра особой любовью пользовались импровизации «подражая Гарнеру». Изрядно приняв, он громогласно вопрошал: «А чижика-пыжика в стиле Гарнера – слабо?» Народ заводился, приходилось идти на уступки.

Вот такой он, Александр Генрихович Ганнер, ста семидесяти сантиметров роста, крупного телосложения круглолицый русский немец с бородой «подражая Карлу Марксу». Потому и сына назвал – Эрл.

* * *

– Круто. Эрролл? – напирая на «р» и «л» переспросил я.

– Нет. Э-р-л, – по буквам произнес Александр.

В разговоре наступила пауза. Александр навалился на колбасу с сыром, а я откинулся на спинку стула и стал рассматривать неожиданного визитера, пытаясь понять, что же все-таки привело его в столь поздний час именно ко мне.

Вкушал Александр как-то странно. Вроде девяностые давно позади, жизнь у многих представителей нашего поколения вполне наладилась, не впроголодь. Но бутерброды с селедкой он уплетал быстро, уважительно укладывая кусочки на поверхность хлебного ломтя, еще и поправлял аккуратно, если нарушалась ему одному видимая гармония. «Соскучился по простецкой еде? Или голоден?» Он смачно жевал «Краковскую», как когда-то мы ели на посиделках в общаге в далекие застойные времена. «В нем пропала респектабельность. Ее вытеснила суетность», – подвел я итог наблюдениям.

Тем временем ночной гость утолил тягу к простой пище и продолжил рассказ:

– Мы с Ольгой были просто счастливы, понимаешь? Эрл сразу проявил музыкальные способности, и мы начали парня учить музыке прямо с пяти лет. Сперва частным порядком.

– Это вы правильно, молодцы, – одобрительно покивал я.

– Да. Он весь в маму пошел. Слух тончайший, пальцы длинные, крепкие, – при этих словах он покрутил ладонью, разглядывая свои – явно не длинные и совсем не тонкие.

– Потом отдали в музыкалку, хорошую, на Нарвской, – Александр махнул рукой в сторону, наверное, Нарвской. – Он так играл Шопена! – покачал головой.

– Играл? – уточнил я.

Мой друг тяжело вздохнул и покрутил в руках стопку. Я наполнил емкости, кои тут же и опорожнили.

– Да, – он продолжал крутить незамысловатый предмет в руках. – Два года назад Эрл заболел. Ангина. А мы не долечили, понимаешь? Надо было лечить, так нет же, перепугались, что школу не окончит. Да еще эта завучиха мозг вынесла Ольге, что на второй год оставят. Совсем извела. Ну, мы и лечили экспресс-методами. Долечили, как говорится.

Александр уперся взглядом в стопку, то ли ища в ней поддержки, то ли желая услышать признания в грехах.

– Что произошло? – тихо спросил я, едва нарушая зыбкую тишину.

– Эрл потерял слух.

И вновь возникла тишина, давая возможность физически ощутить мир, в котором оказался Эрл. Ухо непроизвольно силилось зацепить хоть какой-нибудь звук. Кухня в другой части квартиры, окна смотрят в маленький двор-колодец, где в столь поздний час, конечно же, источники звуков давно спят. Даже вода в кране не капает. Вроде бы на улице дождь, но теперь стеклопакеты не позволяют проникать подобным звукам в квартиры. Шум образовался сам собой: зажужжал холодильник. Спасибо ему, вывел нас из ступора.

– Прости, – я развел руками. – Это ужасно.

– Ты понимаешь, – Александр вновь оживился, как-то не по-хорошему, – дело даже не в этом.

Он явно собирался духом, чтобы сказать нечто важное.

– Дело вот в чем. Он в глубокой депрессии. Ты, может быть, и поймешь.

За все время разговора он первый раз посмотрел мне в глаза. Его некогда живой, даже где-то едкий взгляд теперь казался пустым и ничего не выражал. Даже того отчаяния, которое сквозило в голосе. Взгляд человека идейно и духовно опустошенного, без какого-либо смысла существования.

– Эрл обожал играть. Как и ты, на фоно. В музыкалке начал даже подбирать всякие песни и потом на разных семейных мероприятиях играть. Все приходили в восторг, пели с ним, и это придавало еще большей уверенности в себе. Он жил музыкой.

Я прекрасно понимал Александра – он пересказывал мою музыкальную стезю. «Налей», – попросил он. Выпили. Я встал, чтобы восполнить съестные запасы на столе, Александр же продолжал: