Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

Да, мы здесь, мы никуда и не уходили – как можно!

…И пылающий обманчивый взор вновь сосредоточен на полотне. Мне лучше, и кричать, как Мунк на стене, не намерен я, и уха отрезать себе не буду также. Тлеющий огонёк боли, будто вчерашняя одинокая свеча, резко обостряет чувства, и оскопляет осторожность. И я смеюсь, громко, в голос, над тем, каким остолопом выгляжу: видали вы что-то подобное?

В дверь стучат; стук тягостно-настойчивый – тот, топчущийся у порога, имеет важную причину стоять и стучать. Фрида уже была здесь, выходит, не она это; осмелилась бы совать свой нос ко мне лишний раз с утра пораньше!

И я не отвечаю – настроение ни к чёрту, незваный гость хуже татарина!

Давеча одно из местных «растений», госпожа Фальк, чиновничья вдовушка, так же стучалась ко мне, царапалась приблудной кошкой, просилась внутрь – чёрт знает, что за нужда, и что за тревога! Слышал, так, разнося бесконечные байки о своём давным-давно почившем в бозе супруге, с разной степени успехом гостит у доброй половины насельников она. Сей достославный Фальк-де в одиночку остановил некую войну, а мнение его высоко ценил сам Его Величество Король… Побасенкам отдавать должное тем днём я не пожелал, хотя, скрывать нечего, в определённые моменты жизни здесь такая жуткая тоска накатывает, что всё-таки возможно было б попытаться её тоской заглушить свою.

Проходит время, стук не думает умолкать. Не отвергнутая ли вдовица всё же вновь доискивается общества моего? Или же это стосковавшаяся по мне Фрида? Что ж пусть повременит за дверью, пусть пораздумает, пусть покипятится немного – о, это повод лишний раз воспылать ко мне ненавистью, если обладает чувством эдаким дохлая камбала… Нет, отчего Фриде стучаться? Вошла б без церемоний – ей, видите ли, не писан никакой закон! – да и дело с концом. Это кто-то ещё… Кто же, кто? А, может быть… она… Она же дала слово! Да, дала, явиться вечером, взгляни в окно – вечер уже? То-то же…

– Господин Лёкк! – глухой голос из-за двери рассеивает, наконец, тучи.

Конечно, признаю; сложно не признать! Не вдовушка Фальк, и уж точно не Фрида – утром вылезала та из-под кровати сварить кофе, подать таблеток, а теперь вновь оглушительно сопит там. Се есть Стиг, единственный и несравненный, а кроме того… в свободное от ослепительности своей времечко, директор, президент, Великий Могол, Сын Божий, и так далее. Словом, самый тот, пыжущийся продлить мою жизнь собственными усилиями за мои же собственные кровные, Стиг. Давеча блажь откровением звякнула в темя: необходимо стучаться в двери к своим постояльцам! Вот так-то! Пусть может войти свободно, благо замков в дверях нет в помине, но необходимо показать, как располагаем мы здесь собой – в этом суть! – вот он и бьётся; авось, упоенный, зачарованный мнимой свободой, в нетерпении ждёт Лёкк с караваем да чаркой водки. Нет уж, не собираюсь доставлять ему такого удовольствия – будет нужда, войдёт сам!

Вновь стук, и вновь назван по имени я…

Стиг… Презанятная особа, глава в книге жизни моей, эпилог, не написанный покуда… Мессия, Утешитель, живительный источник Правил, Заповедей, холодный почитатель Мунковского экспрессионизма как средства донесения до насельников визуальным рядом неких собственных непреложных истин. Я не особо церемонюсь с ним, и внимания моего занимает он немного. Но в обществе… О, в обществе притча во языцех он, тема к благоговейным шептаниям по углам, предмет культа и почитания, сила для упования во скорбях. И, как всякий культ, образ его – табу, непогрешим, всё сделанное и сказанное им – непоколебимо. Тсс…

Кашляет. Нервически, хлопотливо…

Тсс… Озираюсь, подношу палец к губам, словно бы громогласны мои мысли и велю я сделаться им потише.

«На деле ж тот, за дверью, – говорю внутренним шепотом, – ха-ха, единственный чудак, полагающий или же делающий вид, что полагающий, будто кто-то из нас может ещё хоть от чего-то излечиться; пусть не от хворей, так от плесени скверного расположения духа – наверняка».

…И ухмыляюсь пришедшей на ум остроте.

«Истинно, чудак!», – тоскливо отвечает умирающая тишина.

Как и положено существу высшего порядка, скорее метафизик и алхимик он, и, случается, лихорадочен, забывчив, безалаберен, против главного, в мелочах. Однако одно исполняет с ревностью педанта – поддерживает огонь жизни в наших почти угасших светильниках. И это, надо сказать, составляет основу его благосостояния. Заслуженного, выстраданного благосостояния! Ибо… шутки в сторону, господа, всё было на моих глазах: исцеление блестящего ума от зловредного вируса здравого смысла, и прикосновением – кручины.

– Господин Лёкк, хотите вы, нет ли, но я тотчас войду! Ровно минуту вам на то, чтобы выдумать объяснение, отчего вы не отвечали на мою просьбу, и потрудитесь, чтобы оно было более-менее правдоподобным – у меня нет желания более слушать бредни о белых карликах и атмосфере на Юпитере. Хронометр в руке, время пошло!

И слышу: впрямь, из браслет-часов за дверью – соловьиные переливы.

Но, разумеется, не собираюсь ничего выдумывать, даже и вскакивать-то при его явлении, как заведено при европейских дворах – верх глупости. Некая пожилая и тронутая рассудком дама из семейства Фальк так и не додумалась просто толкнуть всегда открытую дверь. А этому войти без помех – пара пустяков!

Но что принесёт он: опасность, раздражение, досаду? Чем обернётся появление его: неужто долгожданным вскрытием гнойника тоски? Определённо, прежним не быть мне – часто ли посещают грешников такие… эээ… существа?!

Скрипя, поддаётся дверь – сопротивляться ей не очень-то и хотелось. И вот комната кругом в лохмотьях лимонного душка, будто бы и не человек у порога вовсе, а лимонное, усыпанное вызревшими плодами, дерево, а в голове мгновенно заводит оркестрик задорную камарилью «Там, где цветут лимоны», насыщая стерильно-прогорклую атмосферу звонким смехом вальсирующих парочек!

– Что это? С ума вы спятили?! – всплеск рук совсем Фридин, но как-то манерен, полу-изящен, словно искусно подделанная копия, либо же сырой, далёкий от окончания, шедевр. – Вставайте же немедля – пол ледяной! Сейчас кликну сиделку!..

Убогая, вечно будто спросонья, молчунья Фрида приписана ко мне – можно бы, понятное дело, и свыкнуться – но… Похмелье аллергика! Отвечаю, что, дескать, так уж и быть, ваша взяла: не премину подняться, но в обмен на клятвенное заверение, что сиделке до поры сюда вход заказан.

Пробуждение язвительной словоохотливости, причём одновременное в нас двоих.

– Доброе утро! Не скрою, очень радостно видеть вас здесь, доктор, – кисло замечаю, поднимаясь с его помощью, – знаете, что я надумал? Хочу завещать вам все эти бумаги, которые вы можете видеть здесь во множестве, чтобы вы, когда я покину этот свет, пустив их с молотка, смогли бы обеспечить себе безбедное существование.