Динара Смидт - Подо льдом

Прогнав воспоминание, так некстати пришедшее в голову, я ответила:

– Боюсь, мы мало общаемся.

– Отчего же?

Я никогда не была так рада носить свой дурацкий покров. Моё лицо не краснеет, как лица нирян, но иногда прятать эмоции мне настолько же трудно.

– У нас разные интересы, – уклончиво ответила я. Обычно такого объяснения оказывалось достаточно. Тактичные ниряне благопристойно кивали и меняли тему. Не тут-то было.

– Из-за его службы? – проницательно спросила Тир Мелу Вис.

– Он долго отсутствовал. За целый год вне Нира немудрено перемениться.

– Не могу даже представить.

Да уж, куда тебе.

О Трипе многое болтали. Дескать, он слишком много времени провёл с людьми, и это его изменило. Не могу судить, в какой степени разговоры были правдой. Мы почти не обсуждали то время, что он провёл в Земных колониях. Он не любил вспоминать.

« Да, вначале было тяжело, потом привык. Нет, они не столько ненавидят нас, сколько… боятся» .

Что ж, если так, то это было взаимно. Мы боялись людей ничуть не меньше, чем они – по словам Трипа – нас. Когда он вошёл в мою гостиную, сразу после прибытия, после первых объятий, после первых слёз и торопливых бессмысленных расспросов, когда я смогла перевести дух и разглядеть его как следует… тогда-то я и заметила. На нём будто бы лежал невидимый груз, придавливающий его к земле. Он смотрел иначе, говорил иначе, двигался иначе, но если бы кто-то спросил меня: «Как именно, иначе?», я бы не ответила. Нечто неопределенное, для чего не изобрели слова.

– Вы боитесь? – спросила я. – Того, о чём говорят?

Она чуть приоткрыла рот, удивленная моей прямотой, выпрямилась, стараясь, как полагается даме её положения, не выдать своих чувств, и в силу молодости выдавая их с потрохами. Страх и надежду на то, что сейчас я развею её сомнения. Мне стоило сказать лишь: «Не бойтесь. Он будет вам добрым мужем» или «Все преувеличивают» или что-нибудь подобное. Это было легко, но что-то подтолкнуло меня сказать иначе:

– Сказать правду, я поражена вашей смелостью.

Тир Мелу вгляделась в непроницаемый покров, стараясь разглядеть за ним выражение моего лица.

– Почему?

– Хотя бы, потому что на вашем месте, меня терзали бы иные переживания. Уверяю вас, я и думать не думала бы о том, что он окажется мне недостойным мужем.

Её лицо вспыхнуло.

– Принцесса! Помилуйте, это вовсе не то, что я имела в виду!

– Меня бы преследовал страх не оправдать ожиданий – его и его семьи, – продолжала я, не обращая внимания на протест. – В конце концов, он выбрал вас исходя из предположения, что вы окажетесь достойной дочерью своего рода. Рода, который подарил нашему обществу немало великих нирян. А что может быть унизительнее для женщины, чем неспособность завоевать уважение в новой семье? Это бы тревожило меня превыше слухов… на вашем месте.

Бедняжка. Будь ты кем-то другим, ты могла бы мне понравиться. Будь ты невестой кого угодно, любого из моих сводных братьев, я бы взяла твою руку и сказала бы всё, что ты хотела бы от меня услышать… но к невесте Трипа у меня не было жалости.

Я ненавидела каждое слово, срывавшееся с моих уст, но упивалась эффектом, который они производили. Девушка опустила глаза к сложенным на коленях рукам. Секунду мне казалось, что вот сейчас – сейчас! – она мне ответит. Бросит мне в лицо то, чем я была для неё – презрительно, высокомерно. Осознанная провокация с моей стороны. Я словно подначивала её: «Давай же, скажи это, чтобы у меня появилась причина ненавидеть тебя!»

Напрасно. Да и на что я собственно надеялась? Тир Мелу Вис была нирянкой. Она сдержалась.

– Я не имела в виду ничего такого, – произнесла она смиренно. – Прошу простить меня, принцесса, если мои слова каким-то образом обидели вас. Уверяю, это было непредумышленно.

Отвернувшись, она стала смотреть в окно, на белоснежный покров, навеки укутавший землю внизу, на редкие чернеющие пятна давно засохшего леса, на застывшие озера. Мы летели над Лильской пустошью, безжизненной землей, на которой не осталось ничего, кроме снега и льда. Пейзаж соответствовал настроению как нельзя лучше.

Тир Мелу больше не пыталась говорить, но тишина в каюте стала гнетущей. Я обидела её, и удовлетворение, которое получила от этого, быстро испарилось, оставив лишь неприятный осадок. Опущенные глаза Тир Мелу были мне немым укором.

Наконец, не в силах больше этого выносить, я поднялась, вышла в коридор и прошла в хвост корабля, не совсем понимая, что мне там делать.

Корабль, на котором мы летели, назывался «Колыбельной», и принадлежал моей семье уже несколько поколений. Это была не кричащая модель «Солнечный ветер», ставшая популярной лет десять назад, на которой летали почти все королевские семьи. О, нет, наша посудина имела вид настолько же несовременный, насколько основательный. Весь её облик говорил:

«Я здесь с одной целью – летать».

И делала она это превосходно. Принадлежавшая в своё время к ограниченной серии кораблей, теперь она была едва ли не уникальной, и стоя в порту, с презрением поглядывала на броских товарок – ну, или, по крайней мере, так мне казалось, когда я была ребёнком.

Мы летали на этом корабле ещё с матерью, хотя я плохо помню то время. У неё были комнаты на самой нижней палубе (каюты там тесноваты, но законная жена моего отца не вынесла бы, посели он её на одном уровне с наложницей). Было время, когда мы много путешествовали. Отец любил охотиться, и мы совершали длительные полёты лишь затем, чтобы он мог вволю погонять снежных слонов по беспредельно белым покровам Тиссы, одной из немногих пригодных для жизни планет в Нире. Жена моего отца, Веру Лан, с удовольствием присоединялась к жестокому веселью. Укрыв голову шлемом, вместо покрова, она седлала самый громкий челнок и бесстрашно скользила на нём, иной раз, так высоко поднимаясь над землёй, что винты начинали визжать, а машина едва не теряла управление.

Мать смотрела им вслед, стоя на застеклённой палубе корабля. Её руки были опущены и неподвижны, как у статуи. Она не носила ни покрова, ни даже прозрачной вуали, как подобало женщине её положения. Она ненавидела глупые традиции нирян и не стеснялась заявлять об этом вслух.

Отец не раз звал её принять участие в охоте. Она всякий раз отказывалась.

– Мне снова нездоровится, мой милый, – говорила она, касаясь его щеки, и он целовал её руки, не обращая внимания на жену, вне всякого сомнения, зеленевшую от ревности под непроницаемым шлемом.

Теперь, каюты моей матери пустовали. Веру Лан всё рвалась по-новому их обставить, но отец и слышать об этом не желал. Он тосковал по матери так, что тоска его была почти осязаема – густое тёмное облако, сопровождавшее его все годы с тех пор, как её не стало.