Сергей Ледовских - Август Козьмины

«Бедные музыканты», – вздохнула Козьмина.

Когда Козьмина вернулась домой, мама заканчивала стирку и что-то вытирала в кухонном шкафчике. В коридоре устало горбился пылесос, радиоприёмник вдумчиво исполнял лирическую музыку, пахло розами, борщом и жареной картошкой.

– Ты, Людмилочка? – обрадовалась мама. – Вот и славно! Я уже заканчиваю… Звонил какой-то Володя и спрашивал Константину. Я ответила, что здесь такая не живёт. Он сказал: «Ах да, у неё, вообще-то, другое имя, наверное», и он, мол, тоже не Володя, но ты его знаешь как Володю. Уморил! Хоть стреляйся, хоть вешайся. Я ему говорю: «Ты сначала толком разберись, кто тебе нужен и как тебя самого зовут, только после этого хватайся за телефон!» И бросила трубку. А он опять позвонил! Начал спрашивать про какую-то книгу – «Космы», что ли, я не поняла. Интересовался, нашла ли ты книгу в ящике. Так я его сначала поздравила, что он всё-таки вспомнил твоё имя, а потом говорю ему: «Слушай, Володя, или как тебя там, прекрати цепляться до моей дочери, а то я милицию позову! Они твои космы тебе живо повыдергают»! Люлечка, ты же знаешь, как сейчас воруют… Люля, Люля! Что с тобой?! Присядь! Присядь! Ой, господи! Опять! То Амарал твой, то Володя этот, тоже сволочь ещё та, алкоголик, имя своё не помнит! Люлечка, ты меня слышишь?! О, господи! Скорую надо.

– Мама. Мама! Да мама же!!! Не надо никого! Оставь. Оставь! Я перегрелась, наверное. Жарко очень. Оставь…

Всё тот же, странный и бесконечный август догорал, уходил медленно, неохотно, так, как уходят надолго или даже навсегда. Буйный, горячий и безжалостный, он отвёл для себя ещё совсем немного, чуть больше недели для того, чтобы угаснуть достойно, уйти, оставив в памяти каждого, кто пережил его, чёткий, неизгладимый след. В этот особенно долгий вечер низкое безоблачно-серое небо растерянно и утомлённо жалось к самой земле. Где-то вдалеке то гневно распалялся, то испуганно затихал звук сирены. День умирал беспокойно и безнадёжно. Ветер, наоборот, оживал, усиливался. Он корчился, натужно выл, оглушительно хлопал невидимыми дверями, гудел в узких переулках, трубил в подворотнях, кружил в безумном широком вихре сухую серую листву. Он метался, казалось, во всех мыслимых направлениях – северо-юго-западно-восточный, дикий и свободный. Птицы, пытающиеся лететь наперекор ему, беспомощно зависали в душной и неприветливой пустоте.

Никодим засиделся в библиотеке почти до закрытия. Было заметно, что такое сидение его тяготило, заставляло нервничать, волноваться, поэтому он сразу повеселел лицом и оживился, когда увидел направляющегося к нему молодого человека, по виду его одногодка, высокого, с беспорядочно уложенными тёмными вьющимися волосами, замечательно открытым лбом и серыми глазами, озорно искрящимися, словно готовыми засмеяться в любой момент. Молодой человек был одет в студенческого фасона майку и джинсы.

– Ну, что, Димыч, приходила? – вместо приветствия спросил он, приближаясь.

– Не было её и сегодня, – Никодим поднялся ему навстречу и несколько раздражённо развёл руками. – Надоело, Серёга! Я и так пересиживаю с материалами. Ещё для тебя тут торчать. А с ней нервы надо иметь железные. Порох, а не женщина!

Молодые люди двинулись к выходу, энергично жестикулируя на ходу.

– Ну потерпи, Димыч. Я звонить пробовал опять. Так меня её мать отшила классически, очень даже энергично. Милицией грозила.

– Да они обе психованные! Что мать, что дочь.

– Стоп, Димыч. Отбросим эмоции. Послушай, ты дожидаешься её и на этот раз точно приглашаешь куда-нибудь по-солидному. Потом случайно знакомишь меня с ней и свободен.

– Серёга, ещё пару дней, и я пас. Меня Светка скоро начнёт встречать и провожать. Она уже психует. Какого вообще чёрта ты это всё заварил?! Не мог сам к ней подойти?

– Да не умею я начинать! Не способен! Меня потом уже вдохновение берёт. А вначале я немею просто. Ты бы слышал, как она со мной по телефону разговаривала – словно я у неё эту книгу украл.

Никодим на это усмехнулся, иронически покачал головой и безнадёжным голосом заметил:

– Падок ты на имена, Серый.

– Падок! – загорячился Сергей. – И что здесь такого?! Ты же видишь, какая она!.. Ничего, что характер! Не страшно! И это ещё тоже неизвестно про характер – может, у неё травма душевная.

– Душевная. Ну-ну, – устало и согласно вздохнул Никодим. – Одним словом, я пошёл. Дежурю завтра и послезавтра до обеда. И всё. Всё! После уж сам с ней разбирайся…

Друзья вышли на улицу и просто, без церемоний расстались. Разошлись, чтобы встретиться снова через день на том же месте.

Дом Сергея находился всего лишь в нескольких кварталах от библиотеки. Серое здание эпохи произвола с громоздким фасадом и геральдическими излишествами выходило на небольшую тихую улицу без растительности и с узкими тротуарами. Сергей по широкой лестнице взбежал на второй этаж. Ухватившись за изящную ручку, открыл массивную высокую дверь и вошёл в просторную, довольно светлую прихожую. Прихожая была пустовата, в ней даже поселилось крошечное, робкое и милое эхо. Устав от одиночества, выйдя из комнат, можно было с эхом этим поговорить, посетовать на жизнь и личные недостатки. Эхо страдало отсутствием собственного мнения и спешило согласиться с любым доводом собеседника, что слегка раздражало.

К описанию жилища в целом вполне подходило определение в стиле расхожих заголовков из недавнего прошлого, вроде такого: «Париж – город контрастов». Контрастов было много, они валялись повсюду, подворачивались, цеплялись за ноги на каждом шагу, заставляя спотыкаться. Неухоженность и запустение одной комнаты противостояли уюту и чистоте другой. Горка вымытой посуды, аккуратно уложенной у чистой мойки, соседствовала с сооружением из пустых грязных кефирных бутылок, напоминающим городошную фигуру «баба в окошке». Компакт-диски, выставленные в алфавитном порядке на вытертой от пыли полочке, уживались с усыпанной конфетными обёртками, растрёпанной пачкой замасленных журналов. Чувствовалось, что в этом жилище мирно сосуществовали две общественно-политические системы, два лагеря, два образа жизни. Но довольно лозунгов и шаблонов.

Все опрятные жилища похожи друг на друга, каждое неопрятное жильё неопрятно по-своему. Кавардак – это искусство быть безразличным. Раз уж это искусство, то в нём должен существовать целый ряд стилей и эпох. Говоря о стилях, следует выделить наиболее характерные – раннеготический, например, словно сообщает вам: «Хозяин встал раненько, да вот беда – надо было ещё раньше, потому он и метался, сердешный, от плиты к умывальнику, от дверей лифта назад к утюгу и выключателям». Для этого стиля характерны умеренная импульсивность, бытовой тектонизм. Предметы из различных жилых сфер варварски вторгаются в непривычные им домены, словно отвергая смысл и споря с логикой бытия, то есть быта. Беспорядок в стиле позднего барокко сообщает вам, что жилец припозднился навеселе, потоптался у входной двери, воюя с замочной скважиной, рванул от порога в туалет, опрокинув на своём пути вешалку и смахнув на пол телефон. Затем в более медленном темпоритме посветлевший душой хозяин брезгливо стряхнул со ступней обувь, грациозно уронил стакан с недопитым кефиром, забыл закрыть дверцу холодильника, наткнулся в темноте на пару стульев, пока не нашёл выключатель. Для этого стиля характерны многообразие и непредсказуемость форм, совмещение реальности и иллюзии. Создателям шедевров позднего барокко явно не занимать благодушия и незаурядности.