Александр Шляпин - На дорожках неведомых

Мастер Данила трепетно взял в руки творение дочери и с глубоким облегчением поцеловал меч.

– Я горжусь тобой, – сказал кузнец и, обняв Василину, по—отцовски крепко поцеловал.

Выйдя на улицу, он с силой махнул мечом. Меч пронзительно свистнул, а на его клинке в мгновении ока образовался тонкий морозный узор.

Очарованная, колдовским таинством отца Василина, восхищенно смотрела и радовалась творению рук своих.

– Нет, дочка, такой силы и такого оружия, которое может противостоять клинку этому, сказал кузнец Данила. Во благость господнюю и справедливости ради, сотворено оно, – сказал кузнец и взмахнув мечом, разрубил морозный воздух, который пластинками осыпался на снег.

Вечерело. За окном, словно голодный волк завывала февральская метель, а в бревенчатой хате было тепло и уютно. Емеля лежал, на горячей печи, на овчинной шкуре. Закинув руку себе под голову, мечтал о богатой жизни. Тепло шедшее от кирпичей, словно грелка грело спину. Емеля мечтательно смотрел в потолок и щелкал семечки, выплевывая шелуху в глиняный горшок с отколотым горлом. Все его мысли были о неведомом ему счастье. Счастье почему – то все ходило кругами вокруг его дома, но ни как не могло в него войти. Где – то за печкой, возле бочки с созревшей хмельной медовухой заводил свою скрипку Лафаня. Лафаня был домовым, который всей душой полюбил Емелю за его бесшабашность и природную доброту. Откуда появился в этом доме Лафаня, Емеля не знал. Вечерами его пения навивали на хозяина необъяснимую тоску. Лафаня пилил на скрипке, свои мелодии, стараясь отвлечь Емелю от зимней хандры, которая опускалась на него с приходом холодов.

– Эх, маманя, мне бы в Хургаду прокатиться, – говорил он, ковыряясь в носу. —Тепло там, и бабы в исподнем пляшут. На фоне голубого моря на песке телеса свои жаром ярила тешут, – говорил Емеля вздыхая.

В красном углу хаты, прямо под иконой Христа в свете лучины сидела мать Емели – Марфа. Несмотря на тусклый свет, она ловко орудовала иглой. Прикладывая стежок к стяжку, вышивала непутевому сыну на новой льняной рубахе яркий узор. Старуха то шептала себе под нос старинную молитву, то что – то тихо пела, создавая на холсте удивительно красивый образ.

– Ты, мне на груди матушка, красного петуха вышей! Пусть горит он ярче царского червонца! Хочу, чтоб девицам глаз жег, подобно солнцу в майский день, – сказал Емеля и выплюнул шелуху в горшок. Он тайком налил себе медовой браги и выпил, стараясь не греметь посудой.

– Ты что там делаешь Ирод, – спросила мать, услышав плеск и бульканье.

– Семки щелкаю, да слушаю как Лафаня, на скрипке зажигает.

– А чем ты там плескаешься! Не пьешь ли ты медовуху, – спросила мать.

– А почто на мне, коли меня в Слободе все и так дурнем кличут. Я мать как медовухи выпью, меня все на подвиги ратные тянет, – сказал Емеля и допил остаток.

Увидев на потолке жирного клопа, он придавил его большим пальцем. Кровь, брызнула прямо в глаз.

– Лафаня, холера – твою мать! Клопов развел, словно на откорм! Кровушкой моей брюхо свое набивают! – сказал Емеля, и вытер заляпанное кровью око.

– Что ты там такое говоришь, сынок? – спросила мать, услышав бормотание сына.

– Да клоп мать, жирен был, что боров Борька!

– Да, клопов ныне много! К засухе это! Хату по лету надо будет коноплей пересыпать. Клопы, как и блохи, конопли боятся!

– Пусть вон Лафаня, пересыпает! Ему один черт делать не хрен. Пусть отрабатывает пансион. А мне как молодцу на выданье, надо больше думать о девах прекрасных, да о богатстве. Коноплю матушка, хорошо в горшке глиняном жечь, да дым тот глубоко вдыхать. Такие видения приходят – мама не горюй! Бывало мы с Ильей Муромцем, сядем в овине, запалим в горшке конопляные листья и сей дым благовонный, вдыхаем в обе ноздри! Обхохочешься после! Да и на жор пробивает так, что бывало, по горшку каши съедаешь со шкварками и хоть бы что.

– Жди Емелька лета! Там и будешь язык с девами чесать. Ты у меня красив, как сам господь! Жаль только, Бог умом тебя малость обошел. Жениться тебе давно пора. Сердце материнское успокоил бы. Дочка кузнеца Данилы, созрела – кровь с молоком. Глаз с тебя не сводит. Давно пора сватов засылать, – с укором сказала мать.

Емеля повернулся на бок, подсунул кулак под голову и промолвил:

– А на кой черт мне, маманя, жениться на Василине? Мне пока и так хорошо. Вот лежу на печи, да семечки лузгаю! Клопов малеха морю! А будь у меня жена – что тогда? Тогда, мать, мне работать в поте лица нужно. Ей же на ярмалке всякие там цацки захочется куплять!

– Дурень ты сыночка! Девки без цацок жить не могут! Это же им для красы надо, а не для пустой забавы. Девка без кралей – что кобыла без седла! – сказала мать, глубоко вздыхая.—А Василина, от батьки промыслу кузнечному научилась. Сама при деньгах будет. Да и хозяйство у неё нечета нашей убогости.

Емеля кинул в рот очередную пясть семян и, закрыв глаза, представил, как Василина по субботам будет ходить по ярмарке, а он с кузовом на спине будет следовать за ней, расталкивая локтями чернь. Не хотел Емеля бегать за женой, словно собачонка. Хотел хозяином быть да сырами торг вести. От таких «перспектив» в его животе что – то заурчало. Выплюнув шелуху, сказал:

– На кой черт мне Василина? Она из мастеровых, а мне баба нужна знатных кровей, купеческих, чтобы у неё на приданое и скотины во дворе было вдоволь, да прислуга всякая. Пущай холопы по ярмалкам за ней шлындают.

Марфа обиженно усмехнулась. Перепилив шерстяную нить последним зубом, она отложила рубаху на лавку. Воткнув иглу в клубок, она тихо привстала и, подойдя к печи, вытащила веник из березового гольца.

Емеля лежал с закрытыми глазами.

Марфа по —матерински огрела сына веником. От такого неожиданного нападения Емеля даже выпустил из рук горшок. Он подскочил, и ударился головой об потолок. Удар был такой силы, что по хате прокатился грохот, как во время майской грозы. Даже Лафаня на несколько минут отложил свою скрипку и замер в дальнем углу хаты.

– Ах, ты, сукин ты сын! Ты, ядрена вошь! Супостат, ты, плюгавый! Я буду тут корячиться, а ты, шо барин будешь сидеть и в потолок мне плевать?! Да вы, добры люди, глядите на него! У самого ни кола, ни двора, только вошь на аркане, а ему дворянку подавай – голодранец хренов! – завопила мать и давай еще сильнее лупить сына ниже спины.

Емеля, отойдя от первоначального шока, повернул матери свою спину. Покряхтывая от удовольствия, он сказал:

– Левее, левее, левее бей! Меня там, маманя, клопы дюже накусали. Чешется, спасу нет!

Марфа, видя, что лодыря веником не пробить, кинула его на пол. Схватив деревянную колотушку – толкушку, он врезала ей прямо промеж лопаток. Емеля взвыл от боли. В мгновение ока он слетел с печи, теряя на ходу лыковые лапти. Перепрыгнув через лавку, Емеля стрелой выскочил в сени. Куры с кудахтаньем разлетелись по хате.