Александр Крысанов - ПХЖ и тоталитаризм

Панк с Четвертым пошли на остановку. Четвертый любил наедине задавать вопросы, которые касались интимной жизни личности, и это был как раз тот случай.

– Че, как там мать?

– Да никак. Слух упал, глаза почти не видят, еле ходит.

– Это излечимо?

– Не-а. Это какая-то болезнь, забыл, как называется… ну как у Ленина, примерно. Ты мне рублей триста займешь?

– Тебе зачем?

– Да племяннице на День рождения купить что-нибудь.

– Купи ей кольцо «Спаси и Сохрани».

– Да я в прошлом году уже ей серьги подарил.

– Ладно, держи.

– Ага, тогда через неделю отдам.

Панк сел на автобус и уехал.

Четвертый посмотрел на часы: 18:20. Двадцать минут до начала последней пары, пары спецкурса. В расписании она была, но по факту – еще ни разу. Никто не знал даже тему этого спецкурса, а сам преподаватель – профессор Мирошников, которого, по слухам, поздравляла даже королева Англии – узнал, что он ведет занятия у пятого курса лишь в середине октября. Именно поэтому в дипломах появлялись предметы, которые не все студенты помнили, а некоторые спрашивали у секретаря, выдающего дипломы, когда это было и кто преподаватель.

Однако делать было нечего, и Четвертый решил сходить на несуществующую пару. Обувь промокла, джинсы в грязи, но он считал себя студентом.

В учебном корпусе было тихо, даже у гардероба ажиотаж конца рабочего дня не наблюдался. Большинство людей ходили в верхней одежде и снимали ее лишь в аудитории на время лекции или семинара.

– Молодой человек, вы куда это собрались?

– Учиться.

– Корпус скоро закрывается.

– У меня занятия по расписанию.

– За – ись, – сказала вахтерша и отпустила палец с кнопки блокировки турникета.

Раздался какой-то знакомый смех со второго этажа. Четвертый сразу понял: «Что-то снова как всегда». Поднявшись по широкому пандусу, идущему параллельно основной лестнице, Четвертый увидел Кравцева с красным лицом и стеклянными глазами.

– О, здарова, ты Горобцова не видал?

– Не-а, тем более он у нас должен был быть еще в половине второго. Сейчас вы его уже не найдете. А ты че хотел?

– Да вторую часть контрольной по Китаю хотим пересдать.

– Кто – мы?

– Ну, там, Белов и Коммунист еще, по третьему этажу Горобцова ищут.

– Че пили хоть?

– Ой, да так, по литру пива всосали. А что, не заметно?

– Заметно.

– А что спрашиваешь?

– Да вы опять вмазанные, он вас на – й пошлет. У нас на кафедре кто-то есть?

– Нет. Мирошникова я магазине видал, когда еще пиво покупали, он уже домой шел. В музее Минин с Ковалевским водку пьют. Ты подожди, сейчас вместе пойдем.

– Нет, спасибо, я за пять лет с вами уже находился домой «до разливухи».

Четвертый развернулся и ушел. Выпить-то он был непротив, только разница состояний не позволила бы нормально общаться, а это плохо.

В общаге было тихо и пахло перегаром. Начинался период накопления капитала на русском этаже, период самого беспринципного алкоголизма и работы.

7

Утро началось со звука ерзанья по полу металлического ведра уборщицы.

Бабушка была уже настолько в годах, что если набирала воды больше, чем было нужно, то просто тащила ведро за ручку по кафельному полу. Хорошо еще, что работали лифты, а то этажи выше первого не мылись бы вообще.

По идее, на окладе уборщиц сидели вахтеры, но, когда сильно грязно, вызывали «старую гвардию», чтобы особо не перетруждаться. Тащить ведро тоже никто не помогал: с точки зрения вахтеров, это было даже хорошо, так как от кафельно-металлического звука просыпались те, кто пил накануне, и отходняки у них начинались раньше.

До этой «воспитательной» меры делали немного по-другому. Рано утром после «общажного» праздника кастелянша бегала по самому грязному этажу, стучала в двери и орала: «Пожар!!! Караул!!! Горим!!!!». Люди выбегали кто в чем мог, а там представитель администрации с метлами, ведрами, тряпками и порошками приказывает убраться. Кастелянша долго радовалась такой заманухе. Но опять получалось несправедливо: те, кто пил, не выходили никогда, а те, кто мирно спал с книжкой под подушкой, убирали бутылки, окурки, блевоту, мочу, а для полного воспитания – стекло и двери. Четвертый одно время пытался ориентироваться по детекторам пожара в комнатах, чтобы отличить обман от беды, но быстро понял, что они не работают почти никогда. Пробив у знакомого инженера-бомжа систему, он обнаружил, что по проекту студенты не должны были готовить в комнатах. Для этого в торцевых комнатах существовали общие кухни, но их еще пять лет назад из-за их большой площади переоборудовали под гостиничные номера. Естественно, пожарная сигнализация из-за того, что стали готовить в прихожих, постоянно срабатывала, так как получалось, что она находилась над электрической плитой. Все встало на свои места. Однако кастелянша радовалась недолго. Кризисные явления проявились в том, что все перестали откликаться на ее крики, а потом и вовсе начались умышленные поджоги. При чем в трех случаях из пяти поджигали вахту, пока они там спали. Воспитательный механизм пришлось сильно и в срочном порядке модернизировать.

На звуки уборщицы отреагировал один Второй; он закрыл длиннющей рукой дверь между прихожей и комнатой. Пятый и Шестой только шли домой от африканцев.

Пятый – абсолютно пьяный – страшен. Глаза смотрели в разные стороны, нога из-за ДЦП сильно хромала, и все его 90 килограмм по синусоиде вело туда-сюда, тем более если учесть, что на одной ноге был тапочек, а на другой нет. Шестой был абсолютный флегматик, и, как всегда, был на своей волне. Бабушка, увидя эту картину, ничего не сказала, так как годы ругани и мата уже давным-давно угробили ее крестьянский голос. Она ничего не сказала, но ей не все равно, что для нынешнего времени огромная редкость, ведь всегда удобней наоборот.

Как-то совершенно по-изуверски шло время на девятом этаже, и непонятно как – на шестом. Утро начиналось в обед, или вообще ближе к вечеру; день начинался с похода на занятия, то есть вообще мог не начаться; а вечер наступал часов в двенадцать ночи, когда люди стягивались в центральное фойе – в просторечии расширитель – и пили. Вот так, незаметно, утро для всех остальных становилось ночью для русских.

В девятьсот третьей комнате двое друзей только ложились спать, а в девятьсот двадцать второй все, кроме Третьего, уже проснулись. С кровати не вставал никто. Это было странное состояние, наступавшее через два дня после запоя. Такое чувство, что люди вокруг тебе незнакомы, погода тебя не интересует, тараканы и не мытая посуда – не твои проблемы; твое – лежать между реальностью и антиреальностью в кровати и радоваться. Иногда, правда, на вторую ночь снятся кошмары, а затем наступает дикая бессонница. В этом случае утро начинается с жуткой депрессии и холодного пота, и липкой постели. Повезло…