Александр Крысанов - ПХЖ и тоталитаризм

Она шла и легко улыбалась. В белокурых локонах отражались солнце и пыль. Женственным манерам сопутствовал легчайший аромат французских духов. В тончайших перчатках – ухоженные красивые кисти. Глаза голубые, почти бесцветные…

Стук каблуков раздавался все громче и громче: чем страшней было то, по чему она шла, тем громче был стук. От такой легкости оглядывались все, но взгляд не доходил… Важнее было то, что каждый делал в этот момент – правда, некоторые не поднимали взгляда до конца, чтобы просто плюнуть. А сегодня…

Мальчик лет десяти тянул тележку с тремя трупами:

– Здравствуйте, фрау.

– Здравствуй.

– Вы не хотели бы мне помочь?

– Нет, спасибо. Не могу на это больше смотреть.

– Извините, фрау.

И все продолжилось далее. Двадцать два минус шесть – таким образом шестнадцать, а больше было и не надо.

3

Трое солдат сидят на табуретках. Двухэтажный подвал источал жуткий запах углекислоты. Во время боев это был перевязочный пункт; вчера здесь лазили русские, но недолго. Начало вонять продуктами, элементами медицинской части и пациентами. Красноармейцы стали заходить реже.

Они сидели в чулане на нижнем этаже и думали, слушали, и опять думали. В плен не хотел никто. Ганс – война началась для него в сорок два года; для Курта – в восемнадцать лет; Рудольфа война застала в сорок три.

– Надо что-то делать…

– Иди, делай…

Тишина.

Курт вышел в соседнюю комнату и под свет фонарика стал лазить в каких-то бумагах.

– Ты еще русских позови!

– Ой, ну зачем ныть? Давай застрелимся!

– Дурак.

Тишина.

Доносится музыка.

– Да, а вот тебе и Макс, – сказал Курт и пнул сапогом труп солдата. – Он был моложе.

– Ты б лучше ведро нашел, а то кишки крутит!

– Я тебе про Макса, а ты мне про ведро. Я его позавчера принес.

– Послезавтра или позавчера?

– Может, пойдем наверх?

– Я на это смотреть уже не могу. Надо отсюда уходить, – наконец, сказал Рихард.

– Уходи и не смотри!

– Это да, уходить надо! Должны же где-нибудь остаться очаги борьбы.

– Ты еще не наборолся?

– О, господа солдаты, посмотрите, что я нашел! – Курт зашел в чулан, светя на желтую бумажку. – Письмо!

– Ну ты и урод. Еще бы сапоги снял.

– «Здравствуй, Ельза! Пишу тебе из Франции. Здесь так красиво, как я не видел еще в жизни. Думаю, скоро будем в Париже. Там еще лучше. Сейчас наш полк расположен у какой-то деревни, которую взяли несколько дней назад с боем. Я лично заколол штыком трех французов. Было очень страшно, но мы с достоинством выдержали это испытание. Вчера ходили в деревенскую пивную. Надо сказать, среди француженок есть достаточно симпатичные девушки. И стоит сказать, что с тобой ни одна не сравнится. Сейчас уже темно, пишу при свече, поэтому почерк не очень хороший, извини. Фельдфебель Штенк спит, мыши скребутся, а я жду время сна, потому что во сне каждый день вижу тебя. Я каждый день вижу нашу деревню, твои глаза и родной дом. Как там твои родители? Как здоровье господина Хильцера? Я слышал, что в наших землях неурожай, а ты знаешь, как он всегда по этому поводу переживает… Эльза, я тут присмотрел нам прекрасный дом с видом на живописный луг. Так что можно считать, что дом, в котором мы будем жить с нашими детьми, уже построен. Дело за малым – выгнать французов! Думаю, много времени это не займет. Правда, офицер сказал, что дома мы будем нескоро, если вообще там окажемся. Зануда!!! Если это и правда, то воевать будем уже не с французами, они практически разбиты. Милая Ельза, не грусти, пожалуйста, по этому поводу. Я вернусь, как только это станет возможным. С любовью, твой Генрих. Франция, Гравелот. 4 сентября 1871.»

– Да могло ли быть лучше? В данной ситуации – точно нет.

– Комиссары им такого точно не читают. Курт, ты бы не хотел стать комиссаром?

– Пошел ты!

– Так, по существу. Сидеть мы всю жизнь не можем. Сдаваться – тоже. А что касается оборотней… Не знаю даже, где их искать. Да и брать в свои ряды они будут только проверенных людей. А к тому же нас вполне могут принять за агентов НКВД.

– Слушай, Ганс, надо сдаваться. Ты видел, что они творили в России? А что мы творили? А что сверху творилось, мы вообще не видели! И ты не хочешь это остановить? У тебя же семья!

– Сила не в массе, а единстве. Ты два года на войне, а так ничего не понял! Хочешь идти – иди. Только лучше от этого не будет… Поверь мне… Хочешь быть стадом – иди. И потом: кто они, и кто – мы? Я их видел больше. К черту! Родина превыше всего! А зачем мне семья, если им будет негде жить? Ни страны, ни дома, ни культуры… К черту!

– А вам не кажется, что просто Бог подарил нам лишние несколько дней жизни? Так давайте их просто проживем.

От молодого Курта такого не ожидали. Дискуссия прервалась. Каждый задумался о последнем шансе, который дала им война. Ганс вспоминал об осколке, попавшем в глаз раненому, – Ганс нес того на плече. Рудольф вспоминал своего командира, лейтенанта Корфински, которому куском кирпичной кладки проломило грудь, когда он давал приказ перейти в подчинение соседнему подразделению. Курт в седьмой раз читал письмо и хотел вернуть своему народу Францию.

– Такая жизнь нам точно не нужна…

– Да он просто католик!

Опять тишина.

– Вот из-за такой говорильни мы проиграли первую войну, а теперь и эту. Надо к следующей готовиться…

– Готовься. Может, еще один крест получишь.

Этого Ганс выдержать не мог. Он вообще относился к снайперам как к обслуживающему персоналу. Теперь этот персонал замахнулся на награды, заработанные смертью.

Здоровенный Рихард упал на пол. Он увидел лезвие ножа. «Вот и все, смерть предателя», – мелькнуло в голове у простого солдата, прошедшего страны и моря, голод и холод, кровь и ненависть, позор и поражения – внутренние и внешние. Курт вскочил и разбил табуретку о голову Ганса; и все стихло. Стоять осталась одна табуретка.

– Курт, теперь сдаваться точно нельзя. Давай поедим сперва, скоро должна прийти Хельга. Потом решим.

– Умрем, да и все.

– Куда же дальше? Если снять оружие, ремень и знаки различия, то мы просто пехотинцы апокалипсиса.

– Может быть, но лучше быть мертвым снаружи, чем внутри.

Установилась тишина. Рихард решил промолчать. Разговоры на морально-этические темы не были его коньком. Стрелять ему было приятней. От охоты такого удовлетворения он не получал. Он сидел на полу и думал, что от охоты пользы, конечно, больше. Рихард умер внутри. Умирал медленно. Эта схватка была последней каплей.

Такой весны еще не было…

4

День для нее закончился поздно. А ее еще ждали. Сил больше не было. Ночь наступала не только на город, но и на нее.

Горькая вязкость окутывала все предметы жизни человеческого общества. Во тьме горели еще сохранившиеся постройки. Из тьмы раздавались женские крики и просьбы о помощи. Через тьму пролетали души погибших на пути к черно-белому. По этой тьме шла и она. Туфли стали идти медленней, шелк холоден, а волосы свалены. Лицо стало задумчивее и серьезнее, но невинность черт осталась первозданной.