Александр Крысанов - ПХЖ и тоталитаризм

Она дошла до знакомого «перекрестка». Свернула к медицинскому пункту, в котором она когда-то спасала солдат. В таких местах внешность ценилась не очень высоко, и бледной, маленькой Хельге стало не по себе. Спускаясь вниз, она старалась не думать ни о чем, а уж о ком-то вообще не думала несколько недель.

– Солдаты, вы здесь? – в темном, изуродованном подвале раздался еле слышимый шепот.

– Да, Хельга. Присаживайся, ты ведь сильно устала. Вообще-то, я думал, ты больше не придешь…

– Рудольф, ну как же я вас теперь брошу? Мы же немцы.

– Сколько сегодня?

– Три капитана, два майора, три лейтенанта, один даже с геройской звездой был. Один полковник еще впереди.

– Он же заметит, что тебя долго нет, и просто застрелит.

Ее лицо приобрело детские черты.

– Да он меня мыться отправил, говорит, мол, грязная и воняю, – она легко улыбнулась, так естественно, что в темноте улыбка стала совершенно всеразличаема, даже на фоне очищенной пустоты, – хотя вчера никто ничего не сказал, а до вчерашнего вечера я не мылась несколько недель.

– Да полковник, наверное, баню строить собрался! И что теперь?

– Курт спит?

– Ганс умер. Курт спит.

– От чего Ганс-то умер? – сказала шепотом Хельга и протянула банку тушенки.

– Да мы тут подрались… Курту пришлось ударить его табуретом по голове. Не знаю, от чего он умер. Пульса нет.

У Курта катились слезы. Он сам не понимал от чего. Смерть Ганса. Жизнь Х. Все наслоилось. А Франции он уже никогда не увидит.

– Эй, солдат, ну хватит хныкать! Я же вот не плачу! – Девичий сарказм.

– Ты еще борешься. Мы – нет. – Курт буркнул и затих.

– Хельга, мы уходим.

– Куда?

– К своим.

– Своих больше нет. Есть мы и они. А уйти вы не уйдете. Может, метров на двести – и все. Они здесь повсюду. Как бы то ни было, я скоро буду с вами. Может, еще пару дней, и ни один офицер не подойдет. Они любят чистоту и невинность, и таких хоть отбавляй. Да я больше и не смогу. Боюсь только, там будет не мое детство, а война. Я сделала для Родины все что могла. Даже больше. До последнего патрона… Я не жалею, что родилась и умерла немкой…

– Я раньше тоже так думал. Все изменилось.

– Значит, вы будете жить.

Рудольф понял: задел за живое. Зря. Он не хотел. Героизм этой девушки не знал предела. Рудольф русских вообще терпеть не мог, даже на расстоянии, а тут такое. От смущения по его спине побежали мурашки.

– Хельга, вот, держи мой крест. Как старший по званию, я имею право тебя наградить.

– Эх, Рудольф, жаль ты не гауляйтер, а они – мертвы, – сказала Хельга, кивая на стену, за которой лежали трупы солдат.

Она погрустнела и стала серьезней.

– Главное, чтобы русские не увидели, как нос провалится! Я боюсь мучительной смерти.

– Слушай, я только не пойму, зачем он отправил тебя мыться, если от тебя пахнет русскими? От грязных немцев несет, наверное, так же?

– Не знаю, наверно, у них просто комплекс.

– Хм. Странно. Это, наверно, потому что мы называли их свиньями?

– Мне кажется, для самоуспокоения. Он же знает, что мыться здесь негде. По крайней мере, теперь…

Хельга между делом расчесывала волосы.

Курту это все било по нервам. Не того он ждал. Реализм сохранился в нем больше, чем в других. Бессмысленные разговоры, больше присущие дружеской компании, чем «послевоенному» подвалу, здесь – по его мнению – были неуместны. Стало очень жалко и Хельгу и Ганса, а еще больше – свою старшую сестру, эвакуированную куда-то под Дрезден…

Хельга, проболтав с Рудольфом о всякой чепухе еще минут пять, поднялась по лестнице и растворилась в музее европейской цивилизации. В небо взлетали световые ракеты, солдаты грустили у костров, а звезды находились так низко, что вот-вот могли капнуть на землю или на плечи. Одного не хватало – чистого воздуха. Молодой девушке не хватало его еще больше. Духи закончились, и Хельге страшно захотелось во Францию. Потом – выйти замуж и завести детей. От простого до нечеловеческого несколько шагов, и для медсестры из Герлица это было последней каплей. Началась ломка, но борьба продолжалась.

Тем временем Рудольф прерывистыми движениями вставлял винтовочные патроны в обоймы. Для него сегодня опять начиналась война. Курту нечего было собирать, ну разве что солдатские книжки умерших и убитых.

– Тяжело стало жить. Лучше бы мы сдались.

– Вспомни Ганса и то, что он говорил.

Рудольф, конечно, вспомнил. Вспомнил, задумался и сделал шаг наверх первым. Курт поправил ремень и шагнул вслед за ним. Подвальная пустота захватила все пространство. Жить на этом медицинском пункте ей оставалось еще долгих тридцать семь дней.

5

Утро началось совсем невыносимо. Пока два солдата лазили в поисках смерти по бывшему городу, Хельга готовилась к следующему дню мирной жизни. Кто-то готовил что-нибудь съедобное. Пришли новые люди. Цель их – получение нового жилья и прочих материальных благ – носила сугубо мирный характер, а потому на улице снова заиграла музыка и зазвучала речь, правда, одинаково неприятная всем. В ней растворилось все. Так приходила новая жизнь, неведомая еще никому.

Два бывших солдата вяло смотрели на это все. Фронтовиков вообще трудно чем-то удивить, тем более что решение всегда в руках.

– Лучше бы я на мину, что на входе, наступил.

– Бедная Хельга.

– Проклятые поляки, нет, ну надо же! – орал какой-то лейтенант, стоявший на открытом пространстве между домами.

Его взвод бегал почти вокруг него, собирая предметы армейской жизнедеятельности. Сержант усердно поливал бывшее место пребывания керосином. На время мат закрыл все шипящие звуки на этой теперь никому не известной улице.

Рудольф взял винтовку и посмотрел в оптический прицел. Слеза катилась по окуляру.

– Мертвые тоже плачут.

– Смерти нет.

– В кого стрелять?

– В людей.

Рудольф промолчал. А что можно было сказать? Ясно было одно – худшее впереди.

Зазвучала музыка анархии. Играло одно и то же. В бессилии ломались остатки всего того, что было до них. Дым покрыл горизонт, позже перекрыл. Между поляками начались перестрелки за власть над ядром. Ожили еще не разоруженные защитники города. Советские солдаты снимались с постов и позиций, потом уничтожали и их. Беглецы? От кого?

Рудольф и Курт кое-как оторвались от русского патруля, уходя из сгоревшего здания. Следующее место дислокации – подвал под развалинами: судя по звукам, русских не было. Двадцать человек. Женщины и дети. Одна сестра милосердия. Один солдат в углу, голова прострелена, хрипит. Бедро перебинтовано. У девушки с красным крестом поломан нос, кровь заливает одежду. Зубы стиснуты. В соседней комнате польский солдат бил ногами подростка в немецкой солдатской униформе. Двое других громят и обыскивают все остальное – то, что смогли унести женщины, дети и старики.