Павел Желтов - Кайфуй, гном

Мои соседи уселись. Мы познакомились. Мама – Асия, я ей навскидку дал тридцать лет. Татарка. Дочка – Гульнара. Об этом рассказала Асия. Она села у прохода, пристегнула дочь, затем пристегнулась сама.

Я привычным жестом достал из кармана конфетку и протянул Гульнаре. Девочка заулыбалась и замотала головой – нет. Очень доходчиво замотала – взялась за подлокотники и стала крутить головой из стороны в сторону, поворачиваясь вместе с плечами. И не переставая улыбаться. Асия сказала:

– Нам нельзя сосательные. Мы подавимся. – И достала из сумки жевательные конфеты. Расстегнула и сунула в рот ребенку. Ребёнок принялся жевать, посмотрел на меня и снова заулыбался. Вокруг рта девочки немедленно стало мокро.

– Гульнара, вы в Екатеринбург летите? – Спросил я и испугался. Потому что, услышав, что я к ней обращаюсь, девочка вздрогнула всем телом, а лицо на долю секунды исказил страх. Так же мгновенно всё вернулось на место – девочка жевала и улыбалась. Потом интенсивно кивнула, отвечая на мой вопрос.

– По делам или в гости? – ребёнок снова сильнейшим образом вздрогнул. Мне показалось, даже пальцы на подлокотниках прогнулись – так вцепилась. А потом снова расслабилась, улыбаясь. Посмотрела на меня, а потом всей верхней частью повернулась к маме. Я тоже посмотрел на маму.

– Лечиться едем.

– Слушайте, мне не надо с ней разговаривать, да? – уточнил я на всякий случай. Потому что для себя решил – ну его нафиг, обращаться к ребёнку, который так реагирует на речь.

– Она всегда пугается, когда с ней говорят, – объяснила мама. – Трудно привыкнуть. Меня только не пугается.

Самолёт пришёл в движение. Мы поехали на взлётную полосу.

– Ну ты даёшь, Гульнара, – сказал я, проигнорировав очередной испуг. – Ты так пугаешься, что я сам испугался.

Девочка запрокинула голову и заливисто захохотала.

Пока летели – болтали. История этой семьи – как тысячи историй по всей России. Болезнь ребёнка и борьба с ней всех членов. В моей семье, там, где я родился и вырос, была такая же ситуация. Только в случае Асии и Гульнары, мама не работала, посвящала девочке всё время. Осознавая, что это до конца жизни. Не важно, чьей – её или дочери. Утром в реабилитационный центр, после обеда – на процедуры, вечером дома – дела сами себя не сделают, как сказала Асия. И была, несомненно, права.

Тяжело? Пожимает плечами – да, тяжело. Но я сама не отказалась от неё. Гульнара спала, невозможным образом свернувшись в кресле, прижатая к сиденью ремнём безопасности.

А потом, где-то через час лёта настроение стало портиться. Бэнкс так и лежал нераскрытым под ногой, куда я его засунул, чтобы не мешал. Я положил в рот уже третий леденец, предложил собеседнице, она машинально взяла, развернула и тоже сунула конфету в рот, продолжая рассказывать.

– Там старица живёт, Фёкла. Она лечит таких детей.

– Как лечит?

– Молитвой, словом, святым духом, иконами…

– Та вы же, по идее, мусульмане, нет?

– А мы крестились. Месяц назад. Я и Гуля. Только муж отказался.

Я молчал, отведя взгляд.

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры – Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он – за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон – один, вон, рядышком – другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом – по твёрдому, весной и осенью – вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко – если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!

Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя – не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь – как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус – дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.

Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку – она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул – тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек – маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.

Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки – на отдельный гвоздь. Босые ноги – в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто – поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.

Сел сам – лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк – хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.