Павел Желтов - Кайфуй, гном

Колошничий – это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода – самый что ни на есть лютый ад. Ты туда – уголь да руду, а оттуда тебе в ответ – жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так – поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом – если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами – такая же история. Когда их не было – становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки – белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три – наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым – это только про левую руку. В остальном – был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился – оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.

А Микула – вот. Всё шаги считает, когда идёт с завода в избу. А когда обратно идёт – не считает. Знает, что и без этого придёт туда слишком быстро. Хотя мог бы и считать. Лишь потому что умел. Ведь из крепостных, приехавших сюда за последние пять лет, он был единственный, кто знал счёт и грамоту. Но эти его знания были никому не нужны. А нужно было, чтобы он целый день раскладывал на колоше руду, уголь и известняк, а потом, по команде мастера-уставщика, сбрасывал всё в жерло. И, разумеется, не умер бы раньше времени. Микула и не собирался.

Малый достал из-за пазухи нож в кожаном чехле, обнажил, ловко взял его тремя пальцами левой руки и очистил луковицу. Потом одним движением лезвия разделил её пополам. Запахло свежестью – аромат пробился в засыпанные копотью ноздри и даже вышиб слезу. Парень экономно посыпал срезы солью, откусил от одной половинки, потом от куска хлеба, стал жевать. Когда решил, что пожевал достаточно, добавил в рот воды, сделал ещё три движения челюстями и, поморщившись, проглотил.

Так повторял, пока не закончились хлеб и лук. Это случилось не слишком быстро – колотые дровишки успели прогореть, распасться на угольки и погаснуть. Уже в полной тьме Микула заткнул в крыше дыру над очагом, развернул тюк из нескольких одеял, влез куда-то в середину и уснул, повернувшись спиной к очагу.

С утра! С утра! На Кировский завод пора!

«Бригадный подряд»

Открыл глаза, когда будильщик появился в начале улицы и собирался заорать своё заунывное: «Пробужда-а-а-йся, люд честно-о-ой!». Годовая привычка сказалась. Что интересно, свой нечастый выходной Микула этого завывания не слышал – продолжал спать. Как-то задумался о природе такого явления. Пришёл к выводу, что на самом деле не спит весь, душа как бы делится на того, кто спит, и того, кто сторожит. Последний и командует, когда первому пора открыть глаза, если утром надо идти на завод. А если не надо – то и не командует.

Микула вообще много о чём думал.

Он выбрался из одеяльного гнезда, почесал, где чесалось, потянулся, чтобы разогнать кровь и пошёл к кадке с водой. Солнечные лучи ещё не добрались до узенького – в одно бревно – оконца. Самому солнцу ещё было рано, да и его предвестнице – заре не пришёл урочный час. Микула нащупал на маленькой полочке изжёванную с одного конца палочку, послюнил, помакал в толчёный мел и принялся натирать зубы. Старался добраться до самых недоступных уголков. Эту процедуру ему привили мать с отцом – шибко грамотные крепостные. Девкой мать служила у барыни умывальщицей – там и подсмотрела. И своим после велела делать так же. Сначала Микула удовлетворился объяснением, что так можно отогнать зубовные хвори. А потом и сам докумекал, что мелкий порошок, размешанный с водицей, отчищает от зубов такие же мелкие частицы плохого, что вызывает гниение, боли и прочие неприятности. А в плохое превращается хорошее – то, что недавно ел. Оно начинает преть и сгнаивает вместе с собой зубы. А потому это надо убрать. Если не хочешь умирать от боли, как Денис Лукъянович, который сначала просто выл, а потом его лицо распухло до неузнаваемости, от чего старик и помер.

Микула набрал из ковша в рот воды, погонял её меж зубов и вышел за избу. Там он отвернулся от стенки, сплюнул белую водицу наземь, туда же опростал мочевой пузырь. Вообще-то сделать это было первым его желанием после пробуждения. Но вместо того чтобы ходить дважды, можно и немножко потерпеть.

Грязь прихватил севший за ночь морозец, поэтому идти сейчас на завод было легче, чем вчера с завода. Под лаптями похрустывал ледок, изо рта вырывались размеренные клубы пара, не видимые, впрочем, в темноте. Вот, кстати, тоже. Кто-то говорил, что это на холоде душа выходит из человека, и, если слишком много выйдет, то можно заболеть. А Микула думал, думал да решил, что это так же, как над кипящей в чугунке водой – вода, которая стала паром. Ну, то есть, пока она горячее, чем воздух вокруг, её видно. И в дыхании тоже есть вода. И она горячее, чем воздух вокруг. Микула подозревал, что и с туманом, и даже с облаками дело обстоит примерно похоже.

Он догнал троих, что тоже шли на завод. В темноте было не разобрать, кто именно идёт. Говорили приглушённо. «Слышали, Григорий Семёнович, говорят, совсем умом повредился. Ждёт, когда сок застынет, колет его киркой и смотрит. Говорит, что видит по нему, какой чугун получился». В ответ смех.

Григорий Семёнович – мастер-установщик. Старший из двух. Плавил руду сколько себя помнил. Был когда-то подмастерьем, потом стал мастером, а потом и собственную литейную фабрику заимел – на одну маленькую домну. А потом его наняли купцы Демидовы. В руки дали столько, сколько он не брал, будучи хозяином фабрики. Оттого и старается теперь, боясь потерять прибыток. Да только методы его иногда вызывают оторопь. Нет, знамо дело, смотреть на цвет огня и дыма, смотреть, как течёт и как расплёскивается сок – так качество чугуна определяли всегда. И решали, наддать воздуху из мехов в домнино нутро или, наоборот, попридержать, чтобы не слишком кипело. А тут – колоть застывший сок. «Интересно, что он там увидел», – думал Микула. Он уже знал, что размышления эти – его основное занятие на весь день. Ну, а кучи руды ворочать да короба с углём опрокидывать в жерло – дело привычное, мысли о нём много места в голове не занимают.