Александр Гельманов - Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды

Поскольку у нас с конца пятидесятых годов всё ещё действует презумпция невиновности и бандитами разрешено называть посторонних граждан лишь по признанию суда, необходима оговорка: этим родовым, хотя и специфически узким понятием, они обозначают себя сами, а так же их ближайшие связи и соответствующие подразделения компетентных органов. Но какой умник придумал, что эти люди нуждаются в выдаче официальной ксивы нашим гуманным судом? Что удостоверять-то, – статус коронованного на очередном «съезде» «вора в законе» согласно неубывающим спискам из открытой печати? И всё это в нашей национальной манере: казнить, – так миллионами, миловать, амнистировать и реабилитировать, – так всех скопом: в массе безвинных сталинских зэка с уголовными авторитетами ельцинского розлива.

К месту вспомнить, в государстве российском чиновничья мзда всегда считалась чем-то вроде веры в царя-батюшку или чаевых таксисту и официанту эпохи генеральных секретарей. Это уж потом первый президент России произнёс для народа фразу о том, что «чиновник не должен брать взятки». Однако то, что наш чиновник-лихоимец районного масштаба, нередко в слове «помидор» две ошибки допускающий, на свои чаевые смог бы прокормить электорат отдельно взятой области, не снилось ни царским министрам, ни Госплану, ни БХСС – ярому врагу мелкого и особо крупного недолива, недовеса, недосыпа и недомера тотального дефицита. Правда, царских министров было за что свергать, Госплан, помести его в Сахару, мог обеспечить только перебои с песком, а БХСС боролся преимущественно с недоливом пива, отчего пришли к неоспоримому выводу, что «экономика должна быть экономной». Однако раньше за обсчёт на десять копеек буфетчицу, у которой золото разве что из носа не торчало, свободы на год-другой лишали, а сейчас за «особо крупные размеры» не стреляют, а только изредка журят, штрафуют или перемещают, чтоб другим не мешали. И всё из-за рьяного стремления к пресловутой «покупательной способности», за которую каждый, согласно основному инстинкту, готов костьми в одиночку лечь. Ну, а инфляция – дело общее, государственное, никак чиновнику сладко пить и вкусно есть не мешающее. Не может же он открыто призывать неудачников индивидуально бороться за личную покупательную способность, если она от собственного радения и таланта зависит, – нынче на дворе самый что ни на есть капитализм, о зверином нутре которого все советские газеты загодя предупреждали. А при этом строе всё продавать дозволено: и полезные ископаемые, и далёкие планеты солнечной системы, и дырку от бублика. И даже мать родную с отечеством, если на них спрос будет расти, как на квадратные метры в белокаменной. Ну, а купить-продать совесть, престиж или честь, – вообще, не вопрос, – предложения этого товара в Интернете давно превысили спрос и в прямом, и в переносном смысле. Не можешь поднять бабки, которых везде как шелухи от семечек в подъезде наплёвано, – не способен к радостям жизни как евнух в гареме, – евнух ты и есть. О таких гражданах у нас государство позаботилось и высчитало «прожиточный минимум», исходя из «срока дожития». Правда, срок этот заканчивается, как правило, за год до первой пенсии, но зато в Конституции записано, что каждому гарантируется право на жизнь и обеспечение по старости, и это завоевание демократии у нас никому не отнять, равно как и право устанавливать любые минимумы и сроки и чёрт знает, что ещё. Будем ли мы после этого, господа, отмечать данный праздник под фанфары и всенародный оргазм или нам придумают новый? Если у вас появились сомнения в том, что Москва – сердце нашей Родины, потому что таких плакатов стало меньше, зайдите в ГУМ, что на Красной площади напротив Кремля. Там все витрины обклеены рекламным глянцем. А на глянце написано, что если вы не платёжеспособны, чтобы одеваться у них, значит, вы не состоялись в этой жизни и есть ни кто иной, как бездарь и лох. Или евнух. И таким же лохом начинаешь чувствовать себя в любой сфере и в любом уголке родины своей, проходя как гость, потому что от Москвы до самых до окраин, даже в тмутаракани на крыше такси извозчика привинчена табличка «Элита», а над входом в сельмаг – вывеска «Престиж». Интересно, лозунг «Россия, вперёд!» принадлежит тому же автору, что и на глянце, или другому? Больно уж география совпадает.

Бар внутри и снаружи заполнялся посетителями, которым до меня не было никакого дела. Шустрые официанты без конца сновали туда и обратно. На Западе, я слышал, не принято заговаривать с незнакомым человеком без причины, и места за моим столиком пустовали. Я уже давно всё съел и выпил, продолжая курить и смотреть на город. На площади засветились фонари, и фасады зданий вспыхнули цветными огнями. Честно говоря, искать место для палатки мне не хотелось. Я был настроен так, что мог бы переночевать и на скамейке возле фонтана, и в полицейском участке, если примут за бомжа, и просидеть всю ночь в баре, слушая музыку, а в крайнем случае отправиться в ближайший отель. В этот тёплый вечер, оказавшись на людях, мне хотелось приключений, чего-то необычного, что потом будет вспоминаться всю жизнь. Даже усталость как рукой сняло, несмотря на тяжёлый день.

Подозвав официанта, я жестом попросил счёт и, порывшись в многочисленных карманах своих грязных штанов, рассчитался мелочью. Пока он с любезной миной на лице собирал со стола мои евроценты, я тихо и внятно произнёс по-английски: «Месье, здесь в Шато-конти я ищу своих друзей. Мне нужно переночевать всего одну ночь до утра. Вы можете мне помочь»?

Официант, казалось, непонимающе смотрел на меня, будто ожидая, что я сумею выразиться яснее. Вероятно, что мой неприкаянный вид обратил на себя его внимание, сказав больше, чем я, и он ответил мне по-английски: «Подождите немного, я к вам подойду».

«Henri, Henri!» 60 60 Henri, Henri! – Анри, Анри! (фр.). , – крикнул он вслед своему более молодому коллеге, несущемуся как метеор с полным подносом в руке над головой. Тот развернулся на ходу вокруг своей оси так, что поднос остался на месте, и резким жестом свободной руки, как фокусник, щёлкнул пальцами, показав, что вернётся мигом. Затем оба мужчины о чём-то поговорили у входа под тент. Старший поправил бабочку у воротника, хлопнул другого по плечу и ушёл обслуживать столики. Анри подошёл ко мне и что-то сказал, видимо, английского он не знал. Я ничего не понял и помотал головой. Тогда парень взял свой блокнот и написал: «22Н15» и ткнул ручкой в ближайший ко мне стул. «Ясно, – через полчаса», – подумал я и кивнул ему.

У меня хватало времени, чтобы отыскать церковь, так как я запомнил направление, в котором надо идти. Она была уже закрыта, пришлось обойти её и немного постоять на низких ступенях. Мне хотелось когда-нибудь, – когда всё кончится, придти сюда и поставить свечи. Я вернулся к бару по обезлюдевшим улицам. Анри поманил меня к себе, я молча двинулся за ним и, оглянувшись, махнул рукой официанту, который меня обслуживал.