Андрей Федоров - Апельсиновый ландыш

– Я знаю, у них очень острый слух. Я – Чермышев, из Сербского…

Кирилл тихо добавил:

– Их звезда по детской психиатрии.

Ольга почувствовала что-то родное, близкое, человека, который полюбит детей также, как она сама. Чермышев стоял рядом, внимательно вглядываясь в Вовку и Вику. Потом прошептал:

– Простите, Ольга Витальевна, меня так быстро сорвали… Я не успел всё схватить.

Ольга закрыла ладонью губы. Она делала так каждый раз с тех пор, как привезли Вовку: это спасало.

От слёз.

– У них… – она назвала какой-то синдром, известный только специалистам. – Слепы и немы, только слух. Брат и сестра. Родились в Канаде, отец работал там по контракту. Им было два дня отроду, когда у роддома взорвалась бензоколонка. Снесло три квартала. Мама погибла. Сначала нашли Вику и отца, Сергея, вернули в Москву. А через несколько лет, чудом, Володю. Опознали по ДНК. Когда привезли его, Сергей уже умер… Вот так…

Губы Чермышева сжались в тонкую ниточку:

– Они знают?.. Что брат и сестра…

– Нет, – прошептал Кирилл, – мы только готовим их к этому. Поэтому вас и пригласили. А пока, сидят и молча глядят куда-то… Что у них на уме?..

Вика погладила лепестки ландыша, перевернула Вовкину ладонь и медленно опустила в неё цветок:

– Скажешь, какое твоё?

Вовка кивнул:

– Бабочки-махаоны. Они скоро прилетят… И мы обязательно их увидим.

Порт-Артур. Декабрь 1904 года.

– Нету надежды, нету… Никакой. Причаститься бы ей… – сестра со слезами на глазах комкала платочек у рта. – Слышите меня, Павел Денисович?

Косицкий не слышал. Пустыми глазами смотрел на горящую жаром дочь. Та лежала тихо, казалось, не дышала. Всё обрывалось внутри, всё. Гулко в мозгу пульсировало, отчего? Отчего я, не кто-то другой? Чем прегрешил, что Господь бьёт так сильно? Наотмашь, да по роже, по роже!

Без сил опустился на табуретку и сжал кулаки у глаз. Дочура моя, счастье… Жить бы и жить… За что? За что ей тифозный барак? Вослед за женой… Будь оно всё проклято!

– Пойдёмте, Павел Денисович, – сестра положила ему руки на плечи, – не годно-с вам тут долго оставаться.

Но он не мог. Не мог! Не мог фельдфебель русской армии подняться. Ноги… Нет их, куда-то под табурет свалились, не может он встать… Ну что ты на меня, сестра, так смотришь? Это же дочь моя! Как я уйду отсюда? И куда?

– Пойдёмте… – умоляла сестра.

Косицкий поднялся. Тяжело поднялся, будто придавленный тысячепудовой гирей. Вытер слёзы, вздохнул. Барак в темноте, только у Вареньки свеча горела на столике. А вокруг стоны, стоны… Он наклонился, откинул прядь волос над правым ушком и поцеловал. В солнышко. В родимое пятно, которое обожал.

Смяв в кулаке фуражку, распахнутый толкнул дверь. Брызнули в лицо тысячи игл, ветром чуть не сорвало шинель… Косицкий придержал подол. Глотнул морозного порт-артурского воздуха и пошёл в темноту.

Напрямки, через блошиный рынок, до штаба рукой подать. Минут семь ходу.

– Священника! Сейчас же! – вспомнились слова сестры милосердия. – Может, успеем причастить. Который из них? Сергия надо! Он тут, в трёх шагах, через двор за рынком мигом дойду.

Небо вдруг озарилось, бухнуло что-то с адской силой. Косицкий, подрубленный, упал. Тупая боль налилась ядром в шее и пошла кинжалом по позвоночнику…

Последнее, что в зареве вспышек видел – снег. Который становился бордовым, съёживался и таял…

Где-то под Ростовом. Ноябрь 1919 года.

Суета к обеду поднялась невероятная. С полудня, как пришло известие, унтера начали носиться ужаленными. Состояло известие в том, что гетман отправлял в помощь полк сердюков, которые должны были к ужину прийти с Ростова. Предстояло их как-то расквартировать. В части среди интендантов поднялась паника. Второй цейхгауз решено было освободить, перевезя всю амуницию в первый. Телеги, как муравьи, сновали туда-сюда, разбивая комья серой грязи. Полным составом, от вольноопределяющихся до вахмистров, в мокрых от пота шинелях, грузили и разгружали бочки, ящики, тюки, стеллажи и всё возможное, чего только не наскладировалось за последние годы. Каптенармус Панкратьев от волнения красный, как семафор, едва успевал сверять по гроссбухам перевезённую утварь. Матерился с нечеловеческим усердием, и дело спорилось. К пяти паника сошла на нет, гомон и свист кнутов затихли, телеги сгрудили на пустыре за банями, измотанных лошадей развели по стойлам. Телеграф в кабинете генерала Скворцова отстучал, что сердюки минули Кущёвскую. Часа через полтора, ве́домо, ожидались.

– Абриколь есть абриколь! – Лунёв, довольный собой, выпрямился над столом. – Самый красивый удар. Видели бы вы, Павел Денисович, как исполнял его мой отец – ахнули!.. Господа, вы позволите?

Офицеры расступились, Лунёв прошёл вдоль длинного борта к дальней лузе и, присев, оценил. Шары стояли выгодно:

– Свояк в середину… Правый винт…

Удар был хорош – прицеленный, точно исполненный. Дужка лузы скрипнула кожаной прослойкой и приняла шар внутрь.

– Браво! Браво, Виталий Семёнович! – офицеры зааплодировали.

– Проиграть вам, господин полковник… Не зазорно-с! Тем более в сибирку. – Косицкий поставил кий в стойку и вернулся.

– Благодарю вас, Павел Денисович. Позволите угостить?

– С удовольствием!

Лунёв щёлкнул половому и жестом пригласил Косицкого за дальний столик.

– Можно пенять на всё – на возраст, погоду, подагру, времена… Но мастерство… Оно потому и мастерство, что не пропьёшь! Кстати, о временах… – усаживаясь, он повертел пальцами вокруг. – Как это радостно, что в нашем захолустье сохранился такой райский уголок. Иначе б мы тут окончательно спились.

Косицкий улыбнулся. Полковник прав – чудный уголок безмятежности. Тёплый, уютный, особенно промозглыми ноябрьскими вечерами.

…когда всё трещало по швам. Когда красные били по фронтам, когда корпус падал за корпусом, когда выдержка и самообладание остались только у старой гвардии. Она, старая гвардия – белая кость, голубая кровь – ещё держала в узде младших офицеров. А те – унтеров, а унтеры – солдат. Но приход страшной трагедии стал лишь вопросом времени.

Лунёв будто читал его мысли.

– Вы улыбнулись грустно, Павел Денисович. Не сто́ит. Жизнь прекрасна сюрпризами и часто меняет гнев на милость. Не считаете? Ведь она не разучилась улыбаться.

– Как Зеленову?

– Да бросьте, штабс-капитан! – полковник отмахнулся, – Тряпка, кадет, баба ваш Зеленов.

– Знаете, Виталий Семёнович, мне иногда кажется, пустить пулю в лоб – большое мужество.

– Увольте-с, и слышать не хочу! На мой взгляд, трусость, только трусость. Нервы у Зеленова не выдержали… Нервы-с! Мы все сейчас на них. У каждого, слышите, у каждого на кону жизнь! И вы, и я, – губы полковника сузились, – смотрим в глаза близким и не знаем, что обещать. Но мы должны смотреть! Без тени сомнений. Мы – те, кто будет драться до конца.