Ольга Ильинская - Хоспис

Мария опять не удержалась и спросила-таки напрямую, сколько стоит такой «люкс». «Тысяча долларов в месяц», – спокойно ответила Анастасия. Мария присвистнула. А Анастасия улыбнулась: «А ведь эта молодая жена не состоятельная. Ей ничего не досталось. Так знаете, где она деньги берёт? Свою маму из рязанской квартиры к себе в Москву забрала, а квартиру её сдаёт. Рязань не Москва, доход от съёма жилья не такой уж и прибыльный. Так эта жена добавляет к тем деньгам пенсию Плеймана, часть из своей зарплаты, а ещё дополнительно даёт частные уроки японского языка. Много вы знаете людей, которые знают японский? (Хотя Москву ничем не удивишь). Так вот. Молодая жена японского языка не знала, в Японии никогда не была (она рекламщик), когда припёрло – за книжки. В её-то возрасте! Какая ж она молодая? Сорок пять уже».

Мария замерла, вспомнив про свои сорок. Недолго в девках гулять, скоро и ей припечатают «немолодая».

«Мировая жена у Плеймана», – заключила Анастасия. А Мария, выхватив взглядом полубезумного старика, подумала: «Мировой мужик был, раз ему такая жена попалась».

Второй мужчина среди постояльцев тоже был достаточно тяжело поражён болезнью Альцгеймера. Андрей Семёнович Скачков. Для мужчины его возраст можно отнести к среднему, лет шестидесяти. Рядом с Плейманом он казался маленьким. Щупленький, белобрысенький, всегда блаженно улыбающийся, вот где ребёнок так ребёнок. Он худо-бедно мог передвигаться, говорил целыми предложениями, но преимущественно всё же отдельными словами. Однако координация движений была уже такой, что Скачков, если не доглядеть, мог запросто сесть мимо стула, а когда садился, то делал это как в замедленном кино. В прошлом Скачков был спецназовцем и закончил элитное военное училище где-то в Подмосковье. У него две дочери. И, хотя сам он не красавец и красавцем по всей видимости никогда не был, с женой у них был полный альянс, и жену он любил, и она его тоже. Дочки рассказывали, что первой заболела жена, слегла, не встала несколько месяцев, и Скачков самоотверженно за ней ухаживал. А когда её не стало, сошёл с ума.

Дочки изредка его навещают здесь. В отличие от него, они миловидные, наверное, в мать. Они понимают, что отец уходит от них, медленно и верно, и делают для него, что могут, стараясь по-своему облегчить этот болезненный путь в небытие. Их отец уже не может сам держать ложку, не может держать стакан, и дочек не узнаёт, и себя давно не узнаёт в зеркале, принимая своё отражение за странного дядьку, увидев которого, по инерции лихо отдаёт честь – козыряет ему Спецназовец ни в чём не нуждается. Памперсы, салфетки, присыпки – всё есть. К хоспису он привык.

А теперь о дамах. С женой дипломата познакомились, теперь идём дальше. Мавра, медведица с хитрющими глазами, большая любительница качаться на качелях, Надежда Григорьевна Зямина, по прозвищу «Яма», благообразная старушка, которой везде мерещится преисподняя, и она вопит про какую-то яму, Клавдия Михайловна Шумова, девяностолетняя бабулеция крестьянского вида, умирающая от рака («В четвёртой степени», – сказала Анастасия); но боли Клавдия почти не чувствует из-за деменции – сигналы в мозг неправильно поступают (хотя врачи смеются над таким дилетантским комментарием), вот кому деменция во благо. И Таисия Абрикосова. Старенькая, но импозантная, с длинными густыми волосами, убранными замысловато в косы, свёрнутые на заьылке. («Таисия у нас Африкановна», – смеясь, заметила Анастасия). Таисия Африкановна передвигается с помощью ходунков, переставляя их с заметной ловкостью, которой можно только позавидовать. Таисия прекрасно разговаривает, порой чешет языком так, что уши закладывает. Но! Постоянно всё забывает. Её любимое занятие – сидение в туалете на унитазе, который она покидает с большой неохотой, утверждая, что у неё ещё не весь кал вышел. Но по сравнению с другими Таисия вполне сносная жиличка, не доставляющая особых хлопов.

Самая морока – прикованные к постели.

Марии показывали неходячих. Их поместили на второй этаж, на специальные медицинские кровати, которые можно опускать и поднимать.

Неходячих было трое. Иван Щепкин, относительно молодой мужчина, возраста «слегка за пятьдесят», разбитый инсультом. Иван был полностью парализован. Когда он открывал глаза, в них читалась такая тоска, что ему почти все желали смерти как избавления от мук. Однако Иван продолжал жить. Утром его умывали, кормили с ложечки протёртыми пюрешками, меняли памперсы. Приходили его дети, жена, ещё кто-то из родственников, приносили лишь самое необходимое, всегда интересуясь: «Ну как?», а слышалось как эхо: «Ну, когда?» Потом, склонившись на Щепкиным, с минуту ворковали, затем начинались причитания о тяжкой доле, о нехватке денег. А жена в сердцах однажды патетично высказалась: «Пить надо было меньше! И гулять. Сам триппером болел и меня заразил. За это ему!» Она повернулась к Щепкину и повторила: «Слышишь? За это». Он закрыл глаза и тяжело задышал. «Лежит, пыхтит. Телевизор? Пожалуйста. Йогурт? Пожалуйста. С ложечки покормят, напоят. Попу вытрут. Переоденут. Не жизнь, а малина!» Она вновь стала выплёскивать на него всю свою накопившуюся злость: «А не спросит, где деньги берёшь на хоспис, дорогая? Ведь за квартиру платить надо, детей одевать надо. Дорогая, ты банки грабишь? Ан, нет, отвечу, работаю, как проклятая, как говорится „за себя и за того парня!“ А в реанимацию, что подешевле выйдет, тебя, козлика разлюбезного, не запихну; через неделю на казёнщине скопытишься. Кому ты там нужен? Так что живи и радуйся, валяйся на кровати и ищи узоры на потолке. Лодырь. Мне тяжело, не тебе. Детям тяжело, не тебе», А потом жена вновь заворковала, как нив чём не бывало, подоткнула Щепкину одеяло и почти побежала к выходу, всем своим видом показывая, что ему, Щепкину Ивану Батьковичу, несказанно повезло – устроили как барина, и это несмотря на его художества! И сколько денег на этого барина уходит! Пусть слышит и пусть научится ценить то, что делают для него родственники, над которыми он издевался.

Рядом с ним, на соседней кровати лежал дед Фадей, грузный, морщинистый. Он умирал от рака. Не ел, не пил, не говорил. Когда его привезли сюда, то пожилая дочь с мужем заплатили сразу за два месяца, оставили несколько пачек памперсов, пелёнок, детский крем и присыпку, заплатили за необходимые медикаменты, которые прописал врач, и заявили Арсению Арнольдовичу: «Мы улетаем в Грецию. Две недели нас не беспокоить. Звонок может быть только при летальном исходе». И – адьё!

А дед Фадей приклеился к койке. О себе напоминал в случае жестоких болей, когда его стон переходил в крик, и требовались особые обезболивающие, которые вводили в вену, и дед Фадей замолкал, боль стихала. Он находился в частном хосписе, обезболивающие здесь были, как бы, особенные, жуть как дорогие, но результативные. Боль-то стихала! Так что глубокое «мерси», что его сюда засунули и что козлы эти, которые в Грецию ломанули, оплатили такие чудесные обезболивающие лекарства. Спасибо этим козлам, спасибо!