Ольга Хейфиц - Камера смысла

– Утешение? – спрашивает Питер. – Расскажи об этом.

– Каждой душе потребно свое утешение. Изживать это бессмысленно и бездумно. Я хотел бы разрешить себе быть свободным.

– Так что же тебе мешает?

– Требования. Мой рассудок требует быть ответственным перед теми, кто меня окружает.

– Платон, – тихо произносит Питер. – Давай попытаемся подписать мирное соглашение между твоим рассудком и бессознательным. Иначе этот неосознанный конфликт рано или поздно навредит тебе. А теперь скажи, что ты противопоставил своему желанию жить легко?

Платон молчит. Потом отвечает:

– Вредные привычки, злоупотребление, проблемы с отцовством. Я назначаю их себе как средства и причины для самобичевания.

– Зачем этот парадокс, Платон? Зачем ты выбираешь зависимость и немощь? – спрашивает Питер. Ответа не последовало. Тогда он объясняет: – Ты делаешь это, чтобы иметь возможность уйти от ответственности, наложенной самим на себя. Вполне логичная вторичная выгода.

– Сеанс продлился около получаса, – сказал профессор. – За это время мы выяснили прелюбопытные вещи. Мы зафиксировали три пары желаний, что противоречат друг другу, вызывая во мне внутренний конфликт. Одни из них – мои настоящие желания, другие – созданные моим мозгом для того, чтобы соответствовать социальным ожиданиям. Общественно навязанные, так сказать.

Я не буду сейчас вдаваться в подробности, но представьте себе, как странно мне было узнать, что иллюзии нужны мне для того, чтобы подменять истинные желания и снимать с меня ответственность за мою жизнь.

Должно быть, я выглядела весьма озадаченной, потому что доктор Вальтер взглянул на меня и весело рассмеялся.

– Сложно понять? Или вы уже ликуете, что я безумный, растерявший остатки разума мистик?

– Ну что вы, Платон… но вы правы, тут я нуждаюсь в некоторых разъяснениях.

– Проще простого. Если говорить совсем грубо, то выходит, что по своей природе я всегда стремился жить легко, непринужденно и хорошо. Беспечно. Что, разумеется, не лезет ни в какие рамки, если рассуждать по законам нашего общества. И эту свою истинную мечту я прикрыл желанием разума быть профессионалом, быть амбициозным, быть крутым и успешным мужиком, чтобы мои женщины могли мною гордиться, знакомые завидовать, а сам я мог бы все время чувствовать свои крепкие стальные яйца.

– Круто.

– Весьма. Так вот, в связи с этим есть еще ряд нюансов. Например, я никогда не хотел детей. Ну честно. И теперь я не боюсь об этом говорить. Но в моей семье подобное признание равнялось бы самоубийству. Мои родители просто прокляли бы тот день, когда я явился на этот свет, не иначе как прямиком из преисподней. В их понимании не хотеть детей означало быть эгоистичным, незрелым, ограниченным и, в конце концов, абсолютно испорченным человеком. И, вы не поверите, я заболел. Да-да, мне долгие годы диагностировали мужское бесплодие. Чему я втайне покровительствовал, а внешне удивлялся и негодовал. Зато это снимало с меня всю ответственность. Я никому ничего не должен был объяснять, ведь я сам в некотором смысле являлся жертвой судьбы.

– Это было ваше желание?

– Выходит, так. Это было то желание, что могло бы прикрыть мое внутреннее стремление к беспечной жизни и при этом снять чувство вины. Психосоматика, так сказать. Я же вроде был не виноват, что не способен создать полноценную семью, ведь, по сути, какая женщина, будучи молодой и фертильной, согласится выйти замуж за мужчину, который не может дать ей потомства?

– Но ведь у вас есть сын!

– И прекрасный! Просто, когда я встретил Анну, меня так закрутило, что единственное, о чем я мог думать: быть с ней. Это чувство вытеснило из меня все страхи. Или, что я там считал по поводу ограничений. И когда она забеременела, я только опомнился. Кстати, как выяснилось, жизнь может быть сносной и после рождения ребенка, – он рассмеялся веселее прежнего. – Пойдемте, я замерз и хочу отобедать. Вы не против прокатиться до Сан-Жермен?

В следующий вторник мы встретились снова. Когда я пришла, Платон в белых тканевых перчатках осторожно протирал мягкой тряпочкой рукоять ружья, покрытую красивой резьбой. Несколько будоражащих воображение предметов коллекции были извлечены из стеллажей. На большом столе лежали старинные пистолеты с богатой отделкой.

– Доброе утро! – приветствовал меня профессор, не отвлекаясь от своего занятия. – Не могли бы вы передать мне вон ту баночку с вазелиновым маслом, – его рука указала на жестянку, стоявшую на тумбочке возле входа.

– Доброе утро! – я не без опасения подцепила скользкую емкость двумя пальцами и протянула профессору.

Он взял ватную палочку, аккуратно смазал поверхность оружейного замка. Затем снял перчатки и прицепил к ружью номерок.

– Прекрасный образец барочной резьбы! Видите, какие узоры на ложе, вот тут… – произнес он, демонстрируя мне то, что назвал ложем. Наконец, видимо, удовлетворившись проделанной работой, добавил: – Один из лучших предметов, которые я вывез из Австрии.

Мы вышли из комнаты и направились в кабинет, где уже накрыли кофе. На подносе стояли вазочка с ягодами, корзинка с пышными булочками и кофейник. Композицию венчала большая сахарница из классического охотничьего сервиза.

– Я позволил себе заказать для вас нечто вроде завтрака, – объявил профессор, усаживаясь в кресло. – Ах да! – он перебил сам себя. – Сегодня Давид обещал заглянуть к старику отцу.

– Ооо! Я смогу спросить его кое о чем?

– Если он согласен, то почему бы и нет, он взрослый мальчик, – доктор Вальтер махнул рукой. – Но пока он не очаровал вас и не сбил с толку своими философскими штучками, поехали дальше. О чем вы хотите поговорить сегодня?

– Сегодня, если вы не против, я бы хотела узнать больше о вашей жене. Чтобы понимать всю историю в целом, – сказала я. – Мне так много известно о ее идеях и исследованиях, но я совсем ничего не знаю о ее жизни. О ней, какой она была. И как она повлияла на вас.

При всей видимой светскости Анна не слишком любила давать интервью. Помню, как-то она ответила одной особенно навязчивой журналистке: «Все, о чем я хочу рассказать людям, можно узнать из моей колонки и моих книг. Остальное я бы предпочла оставить для себя».

Анна

Анна родилась в большой и загадочной стране, воспоминания о которой теплились едва ощутимо и больше напоминали сны. Отчетливее всего из детства она помнила свою бабушку, что казалась ей добродушной пожилой феей с мягкими пухлыми руками, усыпанными рыжеватыми пятнышками веснушек. Бабушка покрывала голову пушистым платком, а на ночь ставила возле кровати железное ведро, чтобы не бегать по ночам в студеный деревянный туалет, сколоченный дедом и спрятанный во дворе за кустом жасмина. Все в поселке сажали возле уличных уборных жасмин или сирень – их терпкий аромат отбивал остальные запахи.