Сергей Овчинников - Фея

Павел, сдвинув одеяло, медленно повернул голову. Какая-то худенькая девочка со смешными бигудями на голове, в цветастом, перетянутом пояском халатике, стоя к нему спиной, быстро елозила огромным утюгом по конструкции, напоминающей гладильную доску. Набрав в рот воду из граненого стакана, она шумно брызнула, еще раз провела утюгом, из-под которого зашипело и чем-то до боли знакомым запахло. Девушка на долю секунды повернулась, вешая красный, блестящий, как клеенка, пионерский галстук на спинку стула поверх голубой детской рубашки, глянула на него.

– Ну слава богу! Все. Бегом зубы чистить.

Мама…

Выдернув из болтающейся в стене розетки вилку, быстро смотала на ручку толстый в тряпичной обмотке шнур, поставила утюг на попа и уже вся обернулась к нему:

– Сына! Ты чего?

Павел сидел в углу детской гэдээровской кровати с выпученными глазами, закрыв ладошками рот.

– Паша! Что с тобой? – села рядом, провела рукой по голове. – Зуб болит?

– Мама… – простонал Павел. Его трясло.

– Что? Чего ты? Приснилось чего? Вот нечего до ночи мяч гонять. На боксе своем устаешь, потом во дворе носишься. Не болит зуб?

– Мама…

– Мама-мама… – улыбнувшись, притянула, обняла. – Температуры вроде нет.

Она щупала лоб, гладила по голове, что-то говорила, а он, уткнувшись лицом в ее живот и сцепив тонкие ручки на ее спине, просто плакал.

– Ну все, все, – она приподняла его, посадила на колени, поцеловала в лоб. – Иди умойся, и пройдет.

Павел смотрел мокрыми глазами на это молодое, красивое лицо, считая каждый волосок в бровях.

– Давно не видел, что ли? – смущенно улыбнулась она.

– Мам… – наконец выдавил, удивившись своему новому голосу: – Теперь все хорошо будет.

– Что будет? Ты меня пугаешь уже, хватит.

– Теперь все будет хорошо, – вытирая мокрое лицо, повторил Павел. Сполз с колен и оглянулся вокруг. – Есть кофе у нас? – спросил машинально.

Крашенные коричневым доски пола, письменный стол рядом с его кроватью, три книжные полки на стене, карта мира, небольшая тумбочка под полками с маленьким черно-белым телевизором «Юность».

– Какой кофе! – вздрогнул застывший Павел.

– Барин, – усмехнулась мама. – Пирожки вчерашние разогрела, кашка твоя рисовая стоит остывает. Иди уже умывайся.

Проворно собрала неказистую гладилку и, подхватив чудовищный утюг, вышла из комнаты. Что это не сон, не глюк и не похмельный заскок, Павел уже понимал отчетливо. Но и в реальность происходящего мозг отказывался верить. Он помнил эту комнату. Все его детство здесь прошло. Рядом с письменным столом выход на балкон. Дверь была распахнута. С улицы доносились птичьи голоса – и ничего больше. Никаких машин, сирен, никаких звуков, ассоциирующихся с городом. Он прошел на балкон, перила которого оказались ему по плечи. Висевшие на них длинные цветочные ящики закрывали обзор внизу, поэтому он взгромоздился на перевернутый вверх дном огромный никелированный таз, в котором, как он помнил, отец, придавив шестнадцатикилограммовой гирей, солил рыбу. Квадратный двор из трех пятиэтажек и одной девятиэтажки слева, огромная круглая песочница с горкой и конструкцией под большие качели, которая использовалась вместо футбольных ворот. Чуть левее две площадки, бетонная волейбольная и почему-то гравийная баскетбольная, на которой старшаки каждый день играли в футбол. Город детства. Энергодар. Если залезть на крышу, будет видно, как строят атомную станцию. Павел вспомнил, как малыми, возвращаясь с грэсовского сброса с полными авоськами уже подсыхающих карпов, они на своих великах пролезали на отливку первого блока и зачарованно глядели вниз. Глубина бетонной ямы вызывала благоговение. Слова «реактор» тогда еще не было в ходу у мальчишек его возраста, поэтому обходились просто восторженным «Нихуя себе!».

«Да что ж за хрень-то?» – снова зажмурился Павел. Он явно был живой и трезвый. В теле ощущалась давно забытая легкость, голова была ясной, а легкие дышали вкусным воздухом. Действительно вкусным. Ароматы цветов, помидорной рассады с соседского балкона, даже запах смазки с цепи стоящего рядом на заднем колесе велосипеда. Он обернулся на звук над головой. Из четырех ласточкиных гнезд, прилепленных на стыке стены и верхнего балкона, торчали смешные морды птенцов с распахнутыми клювами. Попеременно подлетающие родители, цепляясь коготками за свои пупырчатые конструкции, быстро вкладывали в бездонные рты добычу и улетали за следующей. Павел вернулся в комнату. Еще раз внимательно огляделся. «Это какой-то бред», – глядя на уставившегося на него черного кота, сидящего на столе, опять подумал Павел. Кот по имени Багира. Мог достать пузырек с валерьянкой даже из задвинутого ящика шкафа, открыть его, высосать и уйти из дома на неделю. А вернувшись, до дыры в полу вылизывать место, где последний раз бухал. «Черт» – называла его мама. Дома он не ел – брезговал. Но и гадить просился на улицу, как собака.

Он все помнил. Что где стоит или лежит в этой квартире. Не понимал только, сколько ему сейчас лет. «Все-таки это какой-то глюк. Разновидность белки или еще какая-нибудь психическая хрень», – размышлял он, рассматривая свои альбомы с коллекцией марок, трогая книги на полках: «Рыцарь Айвенго», «Республика ШКИД», «Эпосы Эллады», «Зверобой». Достал «День триффидов» в потертой красной обложке, ткнулся носом в страницы, закрыл глаза: «Все реально. Если это не реальность, то что тогда есть реальность?» За спиной что-то шмыркнуло. Павел медленно повернулся с открытой книгой в руке.

– Ты кто? – тихо спросил.

Мелкий тощий клоп в смешных трусиках смотрел на него снизу вверх, топорща домиком бровки. При этом увлеченно ковырял пальцем в носу.

– Паш, ты мне принес гусеницу?

– Какую гусеницу? – вглядываясь в лицо ребенка, медленно произнес Павел. – Ты кто?

– Ты обещал. Гусеницу. Зеленую, – клоп вытащил из носа палец и, скатывая катышек, сделал обиженное лицо. – Чтоб я ее в коробок, а потом из него бабочка вылезет.

Павел, опустившись на колени, смотрел на это чудо и глотал слезы. Брат. Последний раз они виделись, когда ему было под сорок.

– Андрюшка… Ты где был?

– Спал. С мамой. Ты дурак, что ли? Я писять, включи свет.

Прошлепал в коридор, дернул над головой ручку, открыл дверь.

– Включи!

Павел опомнился, вышел следом, нажал клавиши – сразу все. Оглянулся. В коридоре стоял трельяж. Тумба с тремя зеркалами. Два по бокам складывались в середину, как книжка, а в рабочем состоянии очень удобная штука, можно со всех сторон себя видеть. Он встал напротив. Это был пиздец. В зеркале отражался какой-то гоблин. Освобожденный только что из Бухенвальда. Тощее тельце с двумя торчащими из убогих с желтыми разводами плавок палками. Пианино выпирающих ребер, острые ключицы, полное отсутствие хоть какого-нибудь мяса вообще везде. Завершала это все голова. Длинные слипшиеся торчащие волосы, удивленно поднятые брови, уши лопухами, гладкое, как тесто, испуганное, вытянутое, словно у инопланетянина, вниз лицо. Единственное, что выпадало из этого убогого натюрморта – глаза. Это не были глаза ребенка. Тяжелый, злой, уставший взгляд более чем взрослого человека.