Виктор Вассбар - Честь имею

– Павлу-то… оно, конечно, радостно, а вот душе моей покоя нет.

– Отчего же она страдает? – удивился Фотий.

– Оттого, что рад бы всех детей конфетами одарить, только нет у меня такой возможности. Вот, к примеру, праздники у нас… Что мы делаем? По домам ходим и с молебен деньги берём.

– А как иначе? Церковь надо содержать, да и самим что-то есть надо, – ответил Фотий.

– Понимаю я всё это прекрасно. Не об этом речь, а о том, чтобы меру знать, не отбирать последнюю копейку у труженика. А в праздники бесплатные подарки детям раздавать. Не так бы это и накладно было для церкви нашей.

– Конфетки… – вновь задумчиво проговорил Фотий. – Да, конечно, понимаю… конфетки, подарки. Это хорошо, обязательно продумаю этот вопрос. Мальчонка-то, верно, из какой-то совсем уж бедной семьи?

– Не сказал бы, что совсем. Бедны, конечно, но как все, не беднее других. Да, вы всех здесь знаете, отец Фотий. Совсем уж бедных в нашем селе нет. Тёлкина Семёна Фёдорова – сын… Павлом назвался.

– Вот оно, что… Тёлкина… Семёна Фёдорова, – задумчиво протянул отец Фотий. – Вот и хорошо, – уже оживлённо, – пусть порадуется малец. Благое дело вы сделали, отец Симеон. Благое! Господом Богом зачтутся ваши благие дела.

Поздно вечером, когда уже и собаки спать улеглись, в ставни дома Тёлкина кто-то тихо постучал.

– Кто там? – донеслось из сонных комнат дома.

– Выйди, разговор есть, – кто-то тихо ответил.

– Погодь! – ответил Тёлкин и мысленно. – Черти тебя носят!

Во дворе дома, в тени его, стоял отец Фотий.

– … вот так и сделай, Семён. В долгу не останусь. Сто рублей подарю, а десять, вынув из кармана деньги, – вот, прям, сейчас и вручаю.

– Всё сделаю, будьте спокойны, отец Фотий, – ответил Тёлкин.

– Вот и хорошо! Вот и договорились. Да не забудь, пусть на дьякона всё валит… сын-то… твой.

– Он у меня сообразительный. Сделает! Будь здоров!

Отец Фотий потирал руки.

Через два дня в церкви произошла кража. Дьякона Симеона епархиальное начальство отстояло, не допустило над ним суда, собственно, кулёк конфет, подаренный им ребёнку, был недостаточной уликой для его обвинения. Перевели его с повышением в Омск.

Прошёл год, в течение которого отец Фотий единолично властвовал в селе. Но сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет.

Проговорился Павлик, – похвастался перед своим ровесником – сыном зажиточного крестьянина Панкова – Федькой.

– А батя мне целый рубль в прошлом годе подарил!

– С каких это щей такой подарок? – хмыкнул Федька.

– А вот с таких! Я дело умное сделал! Вот!

– Знаю я твои дела! Чё-нибудь украл!

– Не чё-нибудь, а целых сто рублей!

– Врать-то!

– А вот и не вру! Вот те истинный крест! – перекрестился Павел. – Из церкви в прошлом годе украл. Слыхал, небось! – гордо вскинув голову, ответил младший Тёлкин. – Только тогда я не взял себе ни копеечки.

– Так все знают, что это ты был. Что такого-то? Все деньги-то у тебя тогда же и забрали.

– А, ну тебя! Ничё-то ты не понимаешь! – махнул рукой Павел. – Батя мне рубль-то дал не за деньги, что уворовал, а чтобы я молчал. Вот!

– Молчал! – усмехнулся Фёдор. – А кто всё высказал полицмену-то? Я что ли, али кто другой? Врёшь ты всё!

– Вот те крест! – вновь перекрестился Павел. – Ничё-то и не вру. А соврал, так батя велел.

– Соврал, не соврал! Ты чё мне мозги баламутишь? Ну тебя, совсем умом завихрился!

– И ничё не завихрился! Я же тебе русским языком говорю, что не вру, а соврал потому, как батька учил, чтобы, значит, отца Фотия не подвести.

– А батюшка-то при чём здесь?

– Ну и дура ты, Федька! Это вовсе не дьякон подговорил деньги-то с церкви украсть, а отец Фотий. Вот! Дура ты и есть дура, Федька, безмозглый!

– Ну, я тебе покажу, какой я безмозглый, голытьба дохлая! – отвернувшись от Пашки, мысленно возмутился Федька и, потрясывая залатанными шароварами, важной походкой понёс домой ошеломительную весть.

Через два дня отца Фотия и его подельника Тёлкина арестовали.

Судили, отправили на каторгу. На одном из этапов между Тюменью и Тобольском они бежали, убив ночью двух из пяти сопровождавших их конвойных, но были пойманы через три месяца в Созоновской волости. В начале ноября их судили в Тюмени военным судом и приговорили к смертной казни через повешение.

Между местными арестантами не нашлось ни одного лица, пожелавшего принять на себя обязанность палача, и таковой был привезён из города Туринска. В 12 часов ночи бывшего священника Фотия, в миру Харитона Николаевича Карамузова, тюремный надзиратель разбудил для следования на казнь. Карамузов довольно спокойно заявил: «Я, ложась спать, предчувствовал, что это последний день в моей жизни».

Затем Карамузов потребовал священника, исповедался, причастился и попросил шубу, сказав, что без неё идти холодно. Оделся и отправился на эшафот.

Приговор был приведён в исполнение в местном тюремном замке.

Июнь, сменив душный май, уже в первые утренние часы своего существования притащил откуда-то грозовую тучу и, застыв ею над городом чёрным бескрайним полотном, погрузил землю во мрак. Тотчас на крыши домов и прожарившуюся в мае землю робко упали крупные капли дождя.

– Слава тебе, Господи! – перекрестились горожане. – Услышал Ты наши молитвы! Земля-то ишь… как камень и потрескалась… трава и та погорела.

И июнь, услышав молитву людей, охватил своими могучими руками чёрную тучу, встряхнул её, да так крепко, что разом взорвалось нутро её сотнями нервных молний. Застонала от боли туча, загрохотала от злобы и набросилась на город жирными струями дождя.

Упав на земную твердь, небесные струи сливалась в бурные потоки и с жадной злобой заглатывали всё, что попадалось на их пути – конский навоз, облетевшую листву, пожухлую траву и расплавленную дождём землю. Обогащаясь земным даром, они злорадно кипели и неслись к обрывистым берегам Иртыша и Оми, надеясь и там поживиться чем-нибудь земным, но низвергались широкими водопадами в могучие воды этих сибирских рек, поглощались ими и, бесследно растворяясь в них, гибли в бессильной ярости и злобе.

К вечеру, истратив свой заряд, гроза затихла, в небесной бездне появились дымчатые синие проплешины.

– Хорошо пролило, ишь как парит! – восторженно говорили одни.

– Земля горячая, вот и парит, – равнодушно отвечали другие.

– Эт понятно, а землице как раз вовремя такой дождь, ещё неделя и погорело бы всё… – радовались прошедшему дождю первые.

– Какой к чертям урожай! – возмущался третий. – Промок до нитки… как будто взял кто-то за шкирку и прополоскал в реке… вместе с головой… Продрог… хуже некуда!

Говорили, возмущались, но смотрели на небо с благодарностью.