Евгений Москвин - Лечение водой

– Давай, рассказывай, откуда у тебя такое… чувство грядущ-щего, – дружелюбно заговорил Гамсонов в телефонную трубку. – На романах и рассказах, видать, развил?

– Денис, ты о чем?.. А, о футболе… – догадался Костя. – Ну да, я слышал, что вроде совпало там кое-что.

– Кое-что? Все совпало!

– Да? Ну вот видишь…

– Вижу, вижу… – охотно продолжал Гамсонов.

– И что, я много выиграл бы?

– Да блин, если б ты просто по мелочи поставил на каждый матч, ты б там тыщу выиграл, не меньше.

Другой раз восхищенное заискивание Гамсонова Косте бы очень польстило… но сейчас он хочет только, чтоб его выслушали!

– Ты не представляешь, в какую историю я влип!

– Ты о чем?

– Да все о том же, Денис! – в сердцах воскликнул Костя. – Помнишь, я тебе говорил? Но я ж вообще еще ничего не рассказал! Я… помнишь, я тебе говорил о своем маэстро?

– Литератор, в смысле? Урьхицкий?

– Да. Уртицкий.

– Ну давай, встретимся сегодня и расскажешь все, – согласился Гамсонов.

Сейчас он стоял в прихожей квартиры. Ни Марины, ни Натальи Олеговны дома не было, и комнаты опять были просвечены остановившимися солнечными лучами. Через окна и распахнутые двери.

– Что?.. Ну хорошо, конечно… – произнес Костя. – Что, прям сегодня? Ну… ладно, давай. Диня, у меня все плохо! – возопил он. – А я еще писать сегодня хотел.

– Давай, теперь скоро кубок УЕФА, подсказывай матчи, я тебе диктую. Точнее, предсказывай, хе-хе… – Гамсонов вдруг зацепил локтем маленький столбик монеток, стоявший на обувной полке, и монетки посыпались ему под ноги. – Ой, блин, подожди-ка…

– Что случилось?

– Да я деньги просыпал. Это знак… видно, еще богаче стану?

Он наклонился, чтобы начать собирать, как вдруг некое чувство подсказало ему… он посмотрел на сервант с фужерами, в своей комнате, через открытую дверь. В рядах фужеров – в бокалах и между тонких ножек – вращались маленькие золотистые клубочки; и в боковом зеркале серванта, двоившем ряды. Хотя и фужеры и зеркало были высоко над полом, в них непонятным образом отразилось вращение монеток. И после того, как монетки на полу успокоились-улеглись, клубочки света в серванте еще некоторое время продолжали вращаться.

– Как странно…

– Ты о чем, Динь?

– Да те не знать лучше. А то совсем крыша съедет. Ты там, короче, вытирай сопли, я в шесть на Чистых буду. Приезжай туда.

– Ладно, хорошо… Может, тогда я и подскажу тебе все?

– Нет, я хотел результаты через полчаса забить уже. Давай. Диктую матчи.

– Ну хорошо, хорошо, – устало произнес Костя.

Они встречаются в этот день в Москве. Снова у Кости – как и в первую их встречу – эта изнуренная маска на лице, ничего не поменялось. Он рассказывает Гамсонову всю историю (тот, на сей раз, выслушивает от начала до конца).

Пока Левашов говорит, его ни на секунду не отпускают тяжесть, опустошение – нестерпимое, до нытья, воя, пронзительного крика!!.. Ледяной жар бушует-остановился во всем теле и мозгу – и страх, страх – что же будет? – что будет?., крутится, крутится…

Вот до чего он довел себя за семь лет непрестанной работы. Писал, писал изо дня в день, отдавая все силы – все его влечет, влечет эта цель – пробиться, стать писателем, добиться самого большого!..

Теперь… Что же они такое делают?.. Меня шантажируют, раскачивают, не пускают…

В груди – нервическое опустошение – как они могли так поступить как это может быть?.. Расклинивающийся детский испуг.

…изможденность в щеках, горячие ледяные искры – колют, покалывают в голове. Ни одна извилина не шевелится, изможденный ледяной жар…

…Но Костя знает – совсем скоро это циклами сменится на кручение – давить, давить их в своей душе, бездари вонючие, ничтожество, бездарь, вонючий бездарь — он будет исходить от давящего презрения и кислоты, прогибающей сквозь нервический ледяной шок.

Рассказывая, что случилось, Левашов все повторяет, что его шантажируют…

На самом деле, это все же нечто иное. Он написал роман и после положительного отзыва своего маэстро из литературной студии (Уртицкого, они знакомы уже семь лет), решил отнести роман в литературный журнал, где сам Уртицкий печатается и, разумеется, имеет влияние.

Костя звонит ему и просит помочь. Тот отвечает, что его слово не имеет там почти никакого значения… «Я уже и сам мало пишу для этого журнала». Стало быть, помочь Косте он ничем не может… Нет, здесь все совсем иначе – и Левашов это знает. У маэстро есть определенная линия поведения, стиль, так сказать: ставит он себя всегда так, что может гораздо больше, чем говорит – и чтобы люди это чувствовали. Да, это его манера: ложь для того, чтобы держать тебя под контролем. (В результате все годы это отвечает Костиным амбициям, Уртицкий всячески его поощрял и наблюдал; как бы молчаливо давая понять: в какой-то момент он обязательно откроет дорогу и… По его лукавому взгляду Левашов чувствует – что прославится, попадя на Олимп).

В результате Левашов привык, и это уже давно стало ниточкой, которая ведет…

Так что после разговора с Уртицким… пока все в пределах нормы. Он еще ничем не обижен и не раздражен.

(Изжаренные, жаркие мысли в его запаренной голове, роятся, роятся – «как же я устал!»)

Уртицкий говорит: – Да мое слово не имеет там никакого значения. Если я что-то и могу «подсказать», то совсем немного…

А когда Костя на следующей неделе приходит в литературную студию, Уртицкий вдруг ни с того ни с сего принимается раздавать ему похвалы… как он солидарен с его серьезным отношением к писательству, с планами посвятить этому всю жизнь. «Костя задался целью еще ребенком, он же пишет с шести лет! И если это действительно величина, он и в двадцать четыре хочет того же… И так талантливо, невероятно одаренно в свои годы!»

Косте это льстит – Уртицкий уж умеет. И делает маэстро это намеренно акцентировано – раздает, раздает похвалы. Потом вдруг уже как бы совершенно переведя тему и для общих ушей (в студии собралось еще пять-семь молодых литераторов), начинает рассуждать, что «для писателя важен жизненный опыт и обретение семьи». Из этого, мол, черпается огромный опыт. И еще приплетает писателя Валтарова, который совмещает литературу с риэлтерством – и так при этом тихонечко-мельком двигает глазками в сторону Кости. (Так, что это замечает только Левашов и никто из других участников студии).

Косте неприятно, когда ему говорят о Валтарове (для него ведь нет авторитетов, кроме всемирно признанных классиков). Его задевает, но… «Уртицкий ведь льстил мне!» – как Костя всколыхивается-воодушевлен…

«Но на что же он намекал? Чтобы я пошел работать? Зачем? И он же знает, что я только пишу, и всегда, наоборот, поддерживал меня».