Игорь Михайлов - Вторник, №19 (38), февраль 2022

Растянуться на тёплой земле – ой…

Когда он открыл глаза – нет, не открыл, а еле разлепил, поднял веки с таким усилием, как ту проклятую крышку, – солнце уже садилось.

Как добрался до подъезда, сам не понял. Будто не ногами, а кровяным сердцем волокся по щебнистой земле. Кошка на лавочке у подъезда сидела. Встала, вспрыгнула на окно кухни, зацарапала по стеклу.

– Откр-р-рой, откр-р-рой, откр-р-рой!

И – куда-то в пропасть.

Потом был луч солнца. Он падал на занавеску квадратом. Квадрат – значит, дом. Встать кое-как удалось, хотя это было больно. Ноги плохо владели. Наступал как на подушку для булавок. Будто чудовищно их отсидел. С оборотной стороны ступни были синие, распухшие. И канализация не действовала. Вместо неё было ведро с крышкой. Съесть было тоже нечего, в холодильнике шаром покати, и даже чайник, то есть газ, не зажигался.

– Че-че-чевво чухаешься? Че-вво? Чу-дило! Чче-ши проччь, прроччь! – затрещало под окном, а потом донеслись другие звуки: – Ммоёу ммя-сто, моёу!

Выглянул в окно – да. Та самая кошка. Чёрно-белая, хвост колбаской, немигающая.

– Ты та самая?

– Н-ну.

Мама не понимала, как можно разговаривать с кошкой и где он был три дня, и что у него с ногами. И на лице морщинки, и вздыхала так растерянно… Однако тут заскреблось в замке. Отец вошёл в кухню и положил на стол початую, заплесневелую буханку хлеба. И сказал «кричите ура», и что у «Центрового» автобус вывозной видел.

Пришлось-таки рассказывать. С перебоями, застревая на полусловах, но изложил, что случилось. И как шёл за кошкой, и про канаву, и про зверей, и про подземелье. Выслушали, собрались и вышли вместе. Кошка сидит. Встала. Выгнула спину.

– М-моё-уу ннаивозм-м-можное… Мрр…

Подошла, обмахнула хвостом его ноги. Его выбрала из них троих, не маму, не отца! И пошли как заряженные туда, куда вела хвостатая вожатая.

Колодец. Похоже, канализация. Крышка рядом валяется. Полетел вниз. Бабах! Не пятками, не коленками, не спиной, а всем телом как-то, рёбрами, печёнками. Дух перехватило. Оййй… Но движение вниз прекратилось.

Он снова висел в пространстве. Кошка стояла на задних лапах и держала речь. И… ой, мама! Там же мама!

Ошибиться нельзя. Мама. Мама! Ой, что делать, что делать…

Вся опутана светящейся паутиной. Висит, как в гамаке, наискось. По паутине огоньки перепрыгивают. Сине-лиловые. Гамак тихо поворачивается. Вот мама спиной развернулась… А кошка показывает. На маму.

Рванулся. Вниз, туда, к маме. И как будто всем телом влепился во что-то твёрдое. Носом, лбом, губами, грудью. Дыхание пресеклось. Морду расквасил, наверно – горит вся. Где же то, во что… Допустим, оно прозрачное. Но, выходит, и почувствовать его нельзя? Только с размаху твёрдое, что ли? Тогда… тогда потихоньку… ну-ка, вперёд, вперёд… Никак.

Мамины глаза в сине-зелёных сполохах были страшные. Сумасшедшие. Никогда он не видел маму такой замученной.

Хвост рядом взмахнул, и раздалось:

– Пр-р-равду гав-говор-рю! Гр-раблями др-ралась! Др-рать! Др-рать!

– Цыц! – крикнул он.

Получилось. Отдалось во всех углах зала. Или подземелья.

К нему обратились глаза. Много пар – жёлтых, зелёных, красноватых. Прошелестело:

– Слушаем!.. Слушаем!.. Совещательный!..

– Это мама! – крикнул он. – Моя! Мама! – но голос не разнёсся, а тускло, еле слышно хрупнул, как сломавшаяся хворостина.

Молча продолжал рваться туда, вниз. Хотя где здесь низ и чем он отличается от верха? Опоры-то под ногами нет. Перебирал кроссовками – видел, как они бегут, даже – как шнурки болтаются, но с места не двигался. Рядом трепыхались крылья. Много. Сизых с белым снизу.

– Гр-р-р, гр-р-р, гр-р-рубая, гр-р-рубиянка… В р-р-руки швабр-р-ру…

Крылья били по лицу, он тоже бил, колотил, раздавал оплеухи. Испытывая извращённый смак от того, что под руками вещественное тело, гуща, а не виртуальщина, не бесплотное сияние. Что можно на удар ответить ударом, больно для противника. Внизу сверкнуло нестерпимо, резануло по глазам красно и солоно, он зажмурился. Но продолжал кричать:

– Отпустите! Отпустите! Мама!

Рёвом в ушах навалилось сверху. Он бился под невыносимой тяжестью, рёв переходил в рвущий хруст – точно ломались кости и трещала шкура. Не переставал извиваться. Вывернуться, выскочить, там же мама… Перед самыми ресницами вспыхнуло, опалило и погасло.

Когда снова смог дышать и видеть, вокруг ничего не было. Только очень далеко – всё та же кошка. И отец. Связанный, опутанный той же электрически мерцающей сетью.

«Кричать нельзя!» – пронзило будто лазером. Без слов. На слова надо время, а тут был удар света, скорость которого быстрее даже мысли. И бежать нельзя. Пробраться туда…

Где-то далеко – та же кошка. Словно на сцене… висит над головами толпы. Толпа под ней. Просто что-то чёрное. Светится-то точно одна она. А отец? Куда дела папу, ты, котяра?

Кажется, это он прокричал вслух. И кажется, даже сумел заорать громко, во весь голос. Потому что давануло по ушам. Там, внутри. И вдобавок передёрнуло всё тело, или пронзило чем-то, аж во рту закисло. Это уже было. Помнится, когда он думал или говорил здесь что-то, что не нравилось…

А кому не нравилось? Этой котяре? Она будет решать, нравится ей или не нравится он сам, мама, папа?

Перебор!

Опять скрючило, свело вязкой судорогой мышцы. И вдобавок заскребло в горле. Облизал губы и попытался ещё ускориться. Надо же как-то добраться до этой… остановил сам себя. Здесь, похоже, даже додумывать до конца – себе хуже делать.

Ой, что я, мелькнуло в голове. Себе хуже! А мама с отцом там связанные в сетке, как картошка какая-нибудь. Про них думать надо.

«Да! Про них!» – тут же словно кто со стороны ехидно заспорил. А сам пропадай – так, что ли? Много толку будет – пропасть если. Нет уж. Не наш метод, как Шурик из старой комедии говорил. И ваще, что за такая тупость – обязательно кому-то пропадать. Сколько стрелялок и аркад ни пробовал, там всегда находится выход, а то неинтересно.

Ноги работали, но отец не приближался. Толпа непонятно кого. Крылья, носы, усы. Рога, но не ветвистые, а дужками назад, и морда длинная, бородатая. Раздвоенные копыта. Всё плотнее воздух, уже не воздух, а какой-то студень. Стал грести руками и ногами, барахтаться. Сверху что-то валилось, прямо на голову и за шиворот, тёплое, липкое, вонючее – жуть! Ещё и на лицо потекло. Тьфу! Стошнило тут же, частично – на собственные коленки. Его толкали, пихали, наступали на ноги, на руки, на пальцы. Горло ел смрад, в ушах шумело. Сам себе боялся признаться, что в этом шуме есть слова.

– Его голос решил… Его голос… В первый ряд, в первый ряд…

Его тащило. Мутило, тошнило, но тащило. Там был… Глаза огромные, больше его роста, раскосые, треугольный нос, клыки сверкают сплошняком, массой. Огонь, но твёрдый. Становилось жарко. Тело скрючивало. Точно оно ссыхалось. Именно ссыхалось, потому что даже не потело. Вонь вокруг тоже высохла. Теперь пахло, как на горящей свалке. Кожу стянуло – вот-вот лопнет. И эта задубевшая, обожжённая, колом вставшая кожа сдавливала грудь, голову, мозги до тонкого железного звона. От малейшего движения, даже дыхнуть, становилось больнее. Горело и звенело всё. Горело во рту, в лёгких, в кишках.