Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

Ближе всего к нему – мастер Тьяарноарр. Нейрофизиолог, разрабатывавший во главе научной группы всё, что легло в основу первой операции, и то, что должно лечь в основу второй. То, что внутри моей головы – его главное детище. Получится ли у него выбить ещё один такой же грант для исследований, если я умру от простой сакровой бури? Он хотел излечить эпилепсию, он хотел излечить весь мир, а получил меня. Еле живую из-за капризов истончившихся миров, истощённую женщину, полностью положившуюся на волю случая.

Нет, ему нужно, чтобы я дожила хотя бы до одного научного конгресса, его уже скоро получится устроить, но врач должен продемонстрировать меня в анатомическом театре и сказать, что я была больна, страдала жестокой падучей болезнью, но излечилась. Болела, но излечилась… немощна была, но встала и пошла…

Чуть дальше от алтаря стоит мастерица Айнейррейре. Женщина с алмазными руками – так её называют. Может ли быть, что такая блистательная нейрохирургиня допустила ошибку, заставляющую смерть сейчас протягивать мне окостенелую руку, гладить меня мертвенными пальцами по только начавшим отрастать волосам? Её карьера не рухнет в случае моей смерти, но сколько же она приобретёт, если в итоге всё получится? Лента славы самой выдающейся мастерицы своего времени опоясает её чело, если только сакровая буря уляжется и даст нам завершить серию операций.

За ней шуйца-хозяин приёмного покоя, я его знала, когда лечилась в Институте ещё в первый раз, до операции. Он стал моим личным шуйцей, когда я вернулась ради этого проекта. Решив, что мне будет легче приходить в себя среди знакомых лиц, высокие мастера ему разрешили. Наверное, он преследует меня.

У самого входа двое санитаров, они брат и сестра, близнецы. Их я до начала проекта не знала и не могу предсказать, что они чувствуют сейчас. Однако если они здесь, на службе, этой отчаянной коллективной попытке упросить Сотворителя о конце сакровой бури, то сердца их не спокойны.

Я оглядела присутствующих ещё раз, задержавшись взглядом на каждом. Им всем есть что скрывать, им всем есть за что просить у бога конца того кошмара, где мы все оказались сейчас незримо связаны. Скованы у потемневшего от времени замкового камня наверху свода. Там, высоко, от раннего утра светло, рассеянно.

Устало я закрываю глаза, думая, что вот-вот провалюсь в спасительный сон, но он всё равно не приходит. Левая рука, помимо моего желания, поддёргивает плед мне на плечо и ласково наглаживает меня по ёжику тонких волос. Она опять начала. Эта рука опять принялась за своё. Я стряхиваю её и закрываю горячие, дрожащие веки.

Мысли мучают моё истерзанное сознание чувством огромной коллективной вины за нарушение некоего великого, божественного порядка, в котором, о нет… в котором, конечно, позволено каждому пытливому уму вскрыть черепную коробку своей пациентки и рассечь мозолистое тело, разъединяя полушария мозга, в этом нет ничего плохого. Кто не сделал бы этого, для того чтобы избавить молодую женщину, свою пациентку, от эпилептических припадков, на радость науке?

Кто бы не счёл ланцет божественным мечом, проникающим в самые замыслы Сотворителя, изучая его мысль, его план и этим обнажением тончайших истин прославляющим его, а с ним и себя. Какая разница, кого показывать в анатомическом театре, с кого срывать белую простынь, демонстрируя триумф своей мысли… когда он сдёргивал эту простынь с трупа, он выглядел настоящим скульптором, закончившим ваять плоть из мрамора.

Пусть, пусть вскрыть мою черепную коробку и разрезать мой мозг – богоугодно. Но разве может быть, что кому-то из живущих под сотворённым небом позволено вживлять в этот же, уже разделённый мозг механический протез мозолистого тела? Мы не должны бы этого делать. Бог видит нас, он наказывает нас за это, поэтому буря и не кончается. Вот что происходит.

«Что в этом ужасного?» – спросите вы. Разве не такое же это вмешательство в каждое другое тело, созданное Сотворителем из плоти и механики, когда мы пересаживаем страждущему, потерявшему механическую конечность, такую же от донора-мертвеца? Сколько механоидов обрели снова, благодаря такой трансплантации, руки и ноги? Разве же это не хорошо?

Я скажу, я знаю, чем это плохо. Тем, что в руке или в ноге нет души. Её нет, вопреки общим убеждениям, и в сердце. Душа находится в мозге, средоточии наших дум и фантазий. Ей просто негде находиться ещё. И когда мы взяли часть мозга от другой, мёртвой, женщины и положили в мой мозг, мы преступили против самого Сотворителя, против его божественного порядка. О, нам есть о чём молить его, есть за что извиняться.

Слова святого мастера, вернувшегося к своим обязанностям на один день, произносимые на старом языке, забытом всеми и снова выученном, чтобы говорить с богом, таят в этом жидком белом свете, словно бы кровь в холодной воде.

Внезапно нас всех отвлекает резкий удар. Всё стихает, и мы поворачиваем головы по направлению звука. Это птица ударилась о цветное стекло витража и упала замертво. Такое бывает, когда долго не стихает буря, приводящая в возмущение всех, кто зависит от тонкой оболочки мира, его сакра, а птицы зависят больше всех.

Все, не сговариваясь, опускают головы, и служба продолжается, но теперь всё тише – и речь священника тает там же, под тёмными сводами, как и свет. Все медленно возвращаются к своим мыслям, потому что птица, ударившаяся о свинцовую спайку витража, конечно же, уже мертва, а убирать труп никто из тех, кто находится внутри, не должен. Это чья-то чужая работа – убирать труп.

Я возвращаюсь мыслями к женщине, чья мозговая пластина-спайка в моей голове. Её тело обнаружили случайно, ещё тёплым, немедленно передали на контроль сохранения обмена веществ, чтобы температура не падала ниже порога затвердевания ликры, и направили сюда. В одном поезде с этим телом ехали и мы с мужем.

Все остальные, кто не работает в Институте, выехали сюда тотчас же, по получении известия, словно падальщики, почувствовавшие, вместо запаха крови, аромат свежей типографской краски на их статьях в ежегодные толстые, уважаемые издания.

Я видела, как мой муж смотрит на это тело. Этим особенным, нежным взглядом, каким он одаривал всё, что как-то связано с моим выздоровлением. В эту секунду я подумала, что хорошо, что он оставил сан: механоид, кто так сильно любит жизнь какой-то конкретной женщины, уже не может так же любить бога. А если он сможет, это будет ещё ужаснее, возможно, те, кто снимали заживо кожу с Идущих в Лабиринт, именно так любили бога, до нежности во взгляде на смерть.

Ещё один удар в стекло, и служба снова прервана. На новую птицу оборачиваются, но лишь на секунду, святой мастер спешит продолжить чтение Писания, но в этот момент тот, первый, мёртвый, как всем показалось, ворон шевелит опавшим крылом, потом поднимает голову и мерзко, надсадно кричит, а потом он встаёт на лапы и разевает на нас чёрный железный клюв. Я слышу в этом обвинение.