Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

Сакровая буря колеблет истинные границы миров, проникает через небо, живую механику и всё существо мироздания, она одновременно повсюду, сакровая буря. Она говорит с истинным «я» каждого живого существа, и сейчас она призывает к ответу всех, кто спрятался под стрельчатыми сводами потемневшего камнем собора, бросившего нерушимые шпили на штурм высоты так, словно бы это первая реплика в жестоком споре, который начинает великий оратор, желая скрыть, как сильно он, как заранее он виноват.

Бороться за жизнь никогда не было неразумно. Каждый сражается как может, и, если тонкие границы рукотворных миров никак не могут успокоиться и если железные ветви магнитных садов беспокойно гудят, ища какой-то жестокой, первозданной справедливости, означает ли это, что я одна, одна во всём мире оскорбляю небо и недра тем, что борюсь за жизнь? Неужели же преступление против Сотворителя то, что я нашла лучший способ сражаться?

Меня пытали болью, изводящей, неумолчной, жестокой болью, эти поиски истины магнитных садов, эти сакральные страсти, разрывающие миры, но я выстояла, через всё, что они заставили меня испытать, и я снова хватаюсь за жизнь. Я знаю, кто против меня.

Против меня сама суть этого мира, запрещавшая от начала сотворения хоть кому-то, хоть когда-то обладать той властью, которой меня наделила сперва болезнь, а после дерзкий способ её лечения, и, глядя на пустой алтарь собора, я видела там, в пустоте, в воплощённом отсутствии, самого Сотворителя, потому что после того, что я смогла пережить, я познала его замысел, и я увидела мир таким, какой он действительно есть. Вот и возмущаются сакры. Они раньше не знали такого греха.

Вот они все здесь, мои марионетки, мои начертанные карандашом по мраморированной бумаге игрушки, которыми так легко управлять, которых так просто заставить делать то, что я им скажу делать. Все убранные ранним рассеянным светом, как погребальным саваном, силуэты. Мои грехи.

Первый из них – мой муж. Механоид мягкосердечный, но слишком преданный идеалам собственного сердца, которое, как в насмешку, ведёт его узкими тёмными коридорами к самым жутким проявлениям любви.

Рядом с ним – нейрофизиолог с невероятно раздутым эго и скудным умом, пухнущий от чувства собственного превосходства над всеми, кого он спешит унизить и растоптать по любой причине. Он всех считает ниже себя.

Он никогда не скрывал своих намерений в отношении моего случая, но сейчас его требовательное раздражение сочится из всех щелей его родной механики. Он не любит и не боится бога, он не нежит своих грехов в противопоставлении ему. Он просто ждёт, когда мир, весь мир в очередной раз станет удобным для него и сам пригласит его на кафедру, чтобы вручить всё, чего он хочет.

Здесь и хирургиня, чьи руки создали меня такой, какая я стала. Мастерица Айнейррейре – женщина холодная и жестокая, никогда не скрывавшая, насколько выше ценит она загадку болезни по сравнению с такой мелочью, как жизнь тех, кого она спасала своими алмазными руками. Ремесло хирурга для неё всегда было важнее лечения. Она не помогала, она не вставала между страдающим и смертью, она брала своё.

Ничего удивительного, что в качестве главного шуйцы покоя ей дали этого садиста, старшего в смене, подбиравшего кадры по себе и высоко поднявшегося за счёт случайных смертей или стабильно, годами после выписки в распоряжении больницы, работавших на её благо из-за запугиваний пациентов, особенно неудачно попавших между молотом чужих притязаний и наковальней ментальной болезни.

И его свита при нём – брат и сестра, похожие друг на друга в этой белой униформе как два осколка стекла, да, словно бы демон посмотрел на своё отражение в ледяном потоке, и то, ожив, вышло бы на сушу, так и оставшись вечно ухмыляющимся, одновременно и точным и инфернально искажённым. И оба они пришли бы жить среди живых по их собственным, извращённым законам.

Но они были нужны мне, были необходимы мне все, чтобы я могла, преодолев наконец, нет, не саму болезнь, она уже слишком глубоко в моих костях и нервных окончаниях, но хотя бы избавиться от неискупимой карусели боли, иссушающей моё тело. Осталось не так и много, всего одна или две операции по подключению протезированной пластины к ликровым венам в моём мозгу. Микроскопическим. Только женщина с алмазными руками может это сделать.

Но пока бушует сакровая буря, мы бессильны. В этот период вся живая механика немного изменяется, в том числе и в пропорциях, и операция, проведённая в этот период, может привести к излиянию ликры в органические части мозга. И я умру.

Рассечение мозолистого тела, группы органических тканей, соединявших полушария мозга, было частью терапии эпилепсии. Это действительно спасло меня от ужасающе долгих и полных мучений припадков, очень опасных для жизни. Однако на смену одной беде пришла другая, они называют это «чужой рукой», не понимая этого явления абсолютно.

«Чужая рука» для них – это странный, неприятный и нежелательный симптом рассечения «и». «И». «И», стоящего между полушариями мозга, хранилища нашей души. Того самого «и», великого двуликого трикстера, который одновременно и соединяет и разделяет нас внутри нас самих, нас с нами, нас с богом. И что же случается, если его уничтожить идеальным движением алмазных пальцев, направляемых гениальным зрением?

Появляется «чужая рука». Появляюсь я – живущее в небольшом опережении событий, свидетель истинного значения всех подсознательных реакций и жестов. Досознательное самосознание. Единственный бодрствующий житель мира, истинного мышления, мир словно бы графического, схематического, как нарисованного карандашом.

Вам когда-нибудь случалось ощущать, что вы совершаете фатальный ход в шахматах, но уже оказываетесь не в силах отдёрнуть руку? Кричать на кого-то, кто казался вам безразличным в исступлении, потому что сами не можете разобраться в собственных чувствах? Знать, что ваш поступок предрешён кем-то свыше, хотя он не нравится вам и претит? Это всё эхо моего существования.

На самом деле большая ошибка считать, что хотя бы одно наше решение или мысль принимаются вами самостоятельно, на самом деле это – кто-то другой. Может быть, ваш истинный разум, может быть, бог, но в любом случае этот кто-то живёт в этом карандашном мире, куда менее наполненном цветами, звуками и запахами, чем обычный мир, существующий за треть секунды до включения «я».

Именно в этот момент принимаются все решения, именно в точке перехода от карандаша к краскам формируется личность. Я живу прежде личности, и я не чужая, я настоящая, истинная рука. Я не противоречу сознанию. Я создаю его.