Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

В моей жизни существовали минуты, когда я смотрела в безоблачное небо, сидя на подоконнике с ногами и наслаждаясь минутами тишины и тем, что страшное, тёмное окружение железных, скрежещущих стен уже не сжимается кольцом вокруг меня. В те же минуты мечтательности я будто упивалась тем, что у меня есть враг, что я ненавижу её синие тени на веках, убогую розовую помаду на потрескавшихся сальных губах. Душный запах пота, примешивающийся к сладкому, тяжёлому аромату туалетной воды. Но этот враг – он там… он далеко, у себя в кабинете на третьем этаже, а я тут, совсем в ином мире – с книгой, на подоконнике над широким креслом, недавно заново обитым зелёным плюшем. Мой враг – объективизирован, заперт в тело толстой женщины. Он – не вокруг меня, он не потолок и не стены. Он – не дом. И в эти минуты мне казалось, что я забыла кого-то важного внутри той железной пыточной камеры, где я выросла и где жила с пяти до четырнадцати лет. И этот кто-то не может уйти в найденную мною свободу, потому что он и есть эта пыточная.

Сегодня я возвращаюсь назад.

Я, вслед за собственной фантазией, визуализирующей каждое моё следующее действие, поднимаюсь на крыльцо, кладу дорожную сумку у двери чуть справа, и её дно впитывает росу с растворённой в ней ржавчиной. Моё внимание привлекает тёмное пятно, распространившееся под щёлкой стоящей криво входной двери. Засохшие ликра и кровь. Там мертвец, там, внутри. Там – мертвец.

Я знаю это. Я против воли, находясь в тёплых объятиях привычного ужаса, заставляющего противиться всё моё существо каждой вспышке непрошенных воспоминаний, вижу, как уставшая, голодная девочка, пережившая в пустошах поднявшийся резкий ветер, показавшийся ей настоящей бурей, видит дом. И идёт к нему, плача беззвучно, от отчаяния, от последнего испытанного мною живого, приходящего страха – не дойти. Я вижу, как маленькие ручки тянут эту дверь, и дом открывает замок. Как его густая, насыщенная ликра питает трясущееся тело девочки, как отсыревшее бельё на грязной, давно брошенной кровати в Большой Спальне принимает её почти бесчувственное от холода и усталости тело. И как дом, не оставляя её маленькую ручку во сне, всё обещает и обещает ей безопасную, добрую жизнь, полную мягких вечеров, бесконечных добрых книг в библиотеке и удивительных открытий внутри Комнаты с Инструментами. Этот дом не врал. Он просто не говорил о том, что собирается уничтожить личность этого ребёнка.

Я уже давно не ребёнок. Но я опускаю взгляд, чувствуя себя на месте моего парня – хорошего механоида с бледной кожей и длинными тёмными волосами, обрамляющими овал истощённого, скуластого лица. «Да, я соберу сумку к тому моменту, как ты приедешь, дорогая, да, я поеду в реабилитационную лечебницу с тобой. Да, я останусь, останусь там. Я виноват. Я всё понимаю. Мы пройдём через это всё вместе, спасибо, что ты у меня есть». Я чувствую себя им во время произнесения этих слов – мягким, покорным и грустным. Он снова сорвался, но он ещё помнит, что я знаю, как лучше. Ведь я очень хотела его спасти.

Сейчас я открываю дверь. Старое железо проносится над запёкшейся кровью. Там – мертвец. Останки мумифицированы, на стене прихожей – руки задраны одна выше другой, ноги раздвинуты – одна прикована разорванными по линиям ржавчины полосами стены, по краям словно обмётанными рыжей канвой разложения, другая – проткнута ею насквозь, как и шея, как и туловище в нескольких местах. Зажатые в трещинах пальцы мёртвого тела ужасно изуродованы.

Я содрогаюсь, но не от вида мертвеца, а потому, что вспоминаю во всех самых мелких подробностях, как эти самые пальцы, тогда ещё пухлые, сжимающиеся в каком-то неровном, алчущем, нетерпеливом ритме, вели меня по узкому коридору, убранному полосатыми жёлто-зелёными обоями с тиснением, с картинами в рамах и резными газовыми рожками, светящими еле-еле из-за экономии денег. Пока эти пальцы тискали моё замершее в знакомом холодном ужасе запястье, эти потрескавшиеся губы с розовой дешёвой помадой учили, учили меня, как нужно хотеть: как нужно показывать, что я хочу – денег, или новой одежды, или побрякушек. Как делать так, чтобы баловать меня становилось приятно. Как нужно брать: подарки, подачки, получки, побои… чтобы хотелось давать мне ещё, и ещё, и ещё. За какой-то из дверей этого коридора меня ждал мужчина или женщина, которая или который станет удовлетворять свои страсти за мой счёт. Этому клиенту или клиентке понравится, точно понравится и мой взгляд исподлобья, и зажатая манера держаться, холодные руки – одна вдоль тела, кисть другой сжимает локоть первой, сжимает до фиолетовых синяков. Всё понравится – такую и заказали. Нужно просто вести себя чуть-чуть хитрее и дать понять, что ты хочешь чего-то…

А я не умела хотеть.

В последний раз я испытывала желания утром того самого дня, когда впервые проснулась здесь: мне хотелось поесть и поспать после этого, познакомиться с домом, послушать, как мне читают книгу. Потом, вечером, мне хотелось, чтобы меня нашли. Но дом рассказал мне всё: что хороших детей не возят так далеко от городов, что будь я хорошей, то за мной бы следили получше, а то, что меня не нашли, говорит о том, что даже не искали и я никому не нужна. Что меня хотели продать в бордель, для того чтобы большие дяди делали со мной ужасные вещи, и я поверила. Я спряталась в своём единственном защитнике, и он не предал меня. И он мне не соврал – через десять лет я действительно стояла перед той самой дверью, где меня ждала предсказанная участь. Я оскалилась, я зарычала, когда пухлая рука в золотых браслетах нажала на обшарпанную ручку, но я гордо подняла голову, и я вошла внутрь сама. Потому что я хотела жить своей судьбой и не желала ни прятаться, ни бежать в испуге. Я с порога сказала, что хочу шоколадных конфет, и мне их купили втридорога. Я разделась и ела их, пока какая-то женщина в синем корсете касалась моих угловатых коленей и двигала руку ближе, туда… по ликре внутри моих вен от неё лилось вожделение, а я чувствовала только ужас. Мой верный цепной ужас. Интересно, какой шоколад на вкус?

Неужели же не страшно увидеть распятый труп? Я задавалась этим вопросом, разглядывая его в упор. И я не знала ответа. Ужасно – конечно же… да, конечно ужасно, но разве… не страшно? Не страшно?

Я кладу свою сумку у входа, подхожу к телу и лезу внутрь висящей на поясе иссохшего тела сумочки, та позвякивает от обилия фурнитуры. Там письмо, написанное от моего имени, но не мной. В нём автор сообщает моей воспитательнице, что я хочу предъявить обвинение в растлении, но готова обсудить сумму выкупа. Встреча назначена здесь.

Моё участие в работе того борделя Центр никогда не санкционировал. Меня использовали там незаконно. Вот почему тогда, на собеседовании в Центре в год моего совершеннолетия, меня не спросили, хочу ли я остаться там, где работаю сейчас – по документам я вообще не работала до того дня. Конечно. Конечно, сейчас, когда я догадалась, это почти очевидно, но я поняла это только что. Раньше этот коридор с этими картинами и этими дверями казался мне данностью, и у меня не возникало мысли, что весь свет не согласен на то, чтобы я находилась там. Что кто-то на чёрной и белой земле против. Потому что дом мне всегда говорил, что я окажусь там, если только я покину его стены. Я покинула. И я оказалась. Так логично, хотя незаконно.