Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

Я оглядываюсь, проводя взглядом по полу, правой от себя стене, потолку и левой стене, задерживаясь взглядом в каждом углу. Тело моего парня лежит на обеденном столе. Не шевелится. Только тощая грудь поднимается и опадает, словно проваливаясь с каждым этим движением в тот ужас, в который я прыгнула к нему и откуда не смогла спасти.

Я прижималась вечерами к его груди и слушала, как бьётся сердце. Я слушала, как трепещет за железной стеной моё счастье.

Я не знаю, зачем он лёг. Душно здесь, нечем дышать.

Оборачиваюсь.

Там, за одним из дверных проёмов-глазниц, находится Большая Спальня. Внутри всё ещё стоит моя кровать, и я знаю, ощетинившиеся мелкие волоски по всему моему телу знают – бельё на ней отсырело. Очень сложно сделать так, чтобы простыни и одеяло в этой засушливой местности стали влажными – дому действительно нужно постараться, но он старался, и я, особенно летом, обожала зарываться в их мягкую, освежающую прохладу, показавшуюся мне такой враждебной в первую ночь.

Он мне говорил, этот дом мне всегда говорил, что я никому не нужна в большом мире. Что всё, что мне нужно сейчас, и всё, что потребуется потом, есть здесь, в этих нагревающихся на солнце железных стенах, противостоящих песчаным бурям. Я так боялась того, что меня найдут и нас разлучат: пряталась от почтальонов и доставки продуктов, когда пару раз приходили из Центра, приходили разыскивать меня, то я пряталась тут, под той кроватью, ждущей меня за пустой глазницей дверного портала. Меня могли вернуть назад, в понятный и простой мир, но дом говорил мне прятаться, потому что там, в этом большом и понятном мире, я буду видеть только коридор с полосатыми обоями и множеством одинаковых дверей, за каждой из них – насильник, за каждой – ненасытное, жуткое чудище о множестве лиц. Этому чудищу я должна себя исповедовать, рассказывая о своих пресных, безжизненных желаниях. Повторять в его многие уши «хочу, я хочу, я хочу». Потому что это так здорово – удовлетворять собственную страсть, балуя кого-то ещё. Взять и согреть. Как ребёнка.

Я слышала, что среди клиентов обязательно находятся «спасители», те, что врут, что могут тебя вытащить. Я ждала своего, даже лживого – в какой-то момент захотелось самой окунуться в эту патоку вранья, в какую ныряли они все: я врала бы, что меня можно спасти, он бы врал, что спасает. Но раньше «спасителя» я дождалась совершеннолетия.

Меня пригласили в кабинет Центра, где я оказалась одна напротив высокого господина в кителе и жилете с начищенным значком какого-то университета на лацкане. Я раньше никогда не видела механоидов, действительно носивших университетские значки. Наверное, потому, что их снимали прежде, чем оказаться в одной из комнат того коридора. Я села напротив этого мужчины.

Я никогда не видела его прежде. И больше никогда не видела. Он не принадлежал моему искалеченному миру, я не видела той искажённой реальности, взлелеянной инакости в его груди, какую видела в своей воспитательнице и в каждом, кто лез руками, членами или языком ко мне между ног. Они все творили зло, будто бы извиняясь этим за что-то. Не за мою боль, но, возможно, за наслаждение, что получали от меня. Кто-то относился к своему пристрастию как к религии, кто-то – как к тайному обществу, иной расе, иному гендеру, к акту насилия, как к акту искусства, сотворяемому нами обоими. И ничего из этого я не видела в том, кто сидел в тот день напротив меня.

Он странным образом казался мне пустым, не наполненным, глянцевым. Движения его как на подбор – скромные, даже помадка на закрученных усах казалась какой-то вежливой. Он после работы читал газету. Я мечтала бы выбраться, как на тихий берег, в мир, где он живёт, но этого так и не случилось – уже через полгода я прыгну в трясину к моему парню, в отчаянной попытке утонуть с ним или его спасти и не преуспев ни в том, ни в другом.

Мастер Центра спросил меня, на кого я хочу выучиться. У меня имелся заготовленный ответ, продиктованный моей толстой воспитательницей, обещавшей убить меня, если только я не скажу то, что велено. Но она, угрожая мне, забыла, кто я такая, откуда пришла. И что мне пришлось пережить, для того чтобы стать детской плотью, что она продавала.

Я сказала, что хочу работать в обслуживании коммуникаций. У меня уточнили, связано ли это с моим детством, я отдала знак согласия. На вопрос о том, согласован ли мой ответ с работным домом, где я росла после возвращения с пустошей, я ответила отрицательно, и мне разрешили выйти через служебный вход, чтобы не встречаться с воспитательницей, и я действительно больше никогда не видела её живой.

Я получила образование на полугодичных курсах и приступила к работе.

Всё закончилось плохо. Я сама нашла себе беды, заставившие меня вернуться назад, в этот дом, но я вернулась не той девочкой, что впервые пришла сюда в поисках крова и пищи.

Этот дом, заведший тело моего парня как омерзительного смотрителя, убивший механоида, только чтобы испугать меня, не понимает, что я уже давно не ребёнок. И что у меня есть одно, всего одно, но решительное преимущество над ним – у него ещё сохранились чувства, а мои – выжжены. Все до одного. Я давно стала взрослой и не нуждаюсь в его одобрении.

А значит, сейчас, чтобы здесь ни произошло и как бы дом меня ни пугал, он всё же боится меня больше, чем я его. Больше, чем я вообще способна бояться. Я знаю, что он в ужасе от одной мысли потерять меня навсегда, а я… я взглянула на ладони, откуда только что вытерла пот. А я боялась, что он не пустит меня назад, что он не примет меня. Боялась, но это уже прошло.

Очень тихо я приближаюсь к собственной спальне, смотрю внутрь комнаты, взглядом отмечаю кровать. Из-под неё видно довольно яркое в здешнем полумраке сияние. Я опускаюсь на корточки и вглядываюсь. Ничего необычного: оттуда на меня смотрит невидящими, расширенными от ужаса глазами призрак-воспоминание о девочке, которой я когда-то была.

Так Дом показывает мне тот момент, когда я пряталась в его объятиях от ищущих меня механоидов: моих воспитателей и сотрудников железной дороги, отправленных на поиски пропавшей малышки. Дом убедил меня в том, что случившаяся со мной беда – почти самая большая моя удача, что я спасусь, только если останусь с ним, только если меня никто не найдёт, и я побелевшими от ужаса ручками сжимала железную ножку кровати всё то время, пока вокруг дома слышались шаги. Я тогда представляла вокруг себя какой-то спасительный круг, словно бы очерченный моей детской верой, – круг безопасности, его не может переступить тот, что принесёт с собой то самое неназываемое, неизвестное, то самое-самое страшное, чего никогда не должно случаться.

Ножка тронута чёрными перемещающимися точками патологически насыщенной войры.