Яков Шелль - Пустая ваза

я пень. Это все, что от меня осталось. Еще в ранней юности,

когда я был тонким стройным деревцем и рос среди могу-

чих сосен, дубов и берез, пришло ко мне неясное томительное

чувство; еще не видя солнца, но чувствуя сквозь густую листву

над моей головой его матовый свет, его нежное тепло, я начинал

трепетать ветвями, сбрасывая ночную росу и, закинув голову на-

верх, с замирающим сердцем искал его лучи. Прекрасное Солнце

в далекой, таинственной вышине стало моей чудесной мечтой,

моей первой любовью.

О! как я раздвигал моими упругими ветками чужие ветви, как

я рвался наверх! В моем стремлении к свету и теплу был весь

смысл прожитого дня…

И однажды я стал выше других деревьев и здесь, наверху,

на вершине моих стараний произошла моя первая встреча с удивительным солнцем.

Оно было прекраснее, чем я о нем думал, чем оно мне являлось в моих мечтах;

я был в восторге от каждой встречи с моей любовью на заре и груст-

но наблюдал ее пылающий закат за дальними горами… О! как

я любил солнце; казалось, оно смотрит только на меня, оно по-

сылает лучи только ко мне, оно любуется только мною. Ах! Эта

юношеская наивность, эта сладость первой любви! Я ненавидел

тучи, набегавшие на солнце. Они разлучали нас, порой надолго,

и я тосковал, глядя в хмурое небо, и не находил покоя…

С того дня, как спилили меня, осталась только жалкая часть

ствола. Никто не помогал мне расти, я сам всего добился моим

рвением, моим старанием, моей любовью к прекрасному. И все,

что я накопил полезного, хорошего и доброго, у меня взяли;

просто пришли, оглядели, прикинули и спилили. Стоял жаркий,

знойный день. Падая, я простился с моей единственной, горячей

любовью. И свет для меня померк. И жизнь потеряла смысл.

Прошли многие годы с той поры. Я старый пень. Еще текут

по глубоким корням ко мне соки, еще доходит до меня теплое

дыхание земли, но мне уже не нужно много, я довольствуюсь

малым; ничего во мне не меняется; все изменения – только

старческие. Даже грибники обходят стороной; когда-то давно

вокруг меня селились дружные осенние опята, теперь я покрыт

мхом и ядовитыми грибами.

Я не живу, влачу жалкое существование. Моя трепетная, кра-

сивая, счастливая жизнь осталась позади, впереди бесполез-

ная, ненужная. Жизнь длится дольше счастья, может быть для

того, чтобы его понять… Я стою, погруженный в сон, в воспоми-

нания и ничто меня не тревожит, не волнует. Только от первого

тепла и света дня я оживаю и смотрю наверх слепыми глазами.

Я все еще люблю тебя, мое солнышко. Ты самое лучшее, самое

светлое из того, что было в моей долгой жизни, полной волне-

ния упругих веток и трепета зеленых листьев, наших жарких

встреч с тобой, удивительное солнце. И, чувствуя тебя вдалеке,

я грущу; все мои смолистые слезы я давно выплакал.

Однажды, по осени, остановился возле меня пожилой мужчи-

на с корзинкой для сбора грибов, постоял, качая головой с седы-

ми висками, и сказал, усмехнувшись:

– Ну, как живешь, старый пень?

Он присел на сухую траву, привалившись ко мне боком, вытя-

нул ноги в резиновых сапогах, достал из корзинки начатую бу-

тылку темного вина и стакан.

– Ты мне понравился, пень, – сказал он, наливая вино, —

мне хорошо разговаривать с тобой, твое молчание наводит

на грустные мысли. Давай выпьем! За нашу прожитую жизнь!

Выпей и ты, пень. Давай, за нас!

Он выпил свой стакан почти до дна медленными нетороп-

ливыми глотками и остаток, несколько капель, вылил на меня.

Мне отчего- то стало удивительно тепло и радостно; давно

со мной никто не разговаривал; моих соседей, друзей молодости,

уже не было, может тоже лежат они сейчас где-нибудь у камина

дровами и в последний раз разговаривают с огнем. А болтовня

грибов и мха меня не занимала.

– Был я в молодости великим гениальным артистом, я тан-

цевал в известном театре, – продолжил удивительный грибник,

глядя перед собой. – Мне аплодировали, мной восхищались.

Но однажды приходят немощь и болезни; я стал болеть, были

операции, а когда я вышел из больницы, больше танцевать

не мог. Оказалось, меня давно забыли. Люди хлопали и восхища-

лись другими. Человеку все равно, кто доставляет ему удоволь-

ствие; вот он съел кусок хлеба, получил удовольствие, утолил

голод, а кто такой хлеб, о чем он думает, чем он живет, к чему

стремится – кого это интересует?

Он помолчал, снова налил в стакан немного вина, вылил

на меня несколько капель и, качая головой своим мыслям, выпил.

– Я, в сущности, сейчас такой же, как ты, остаток. – Сказал

он, вытирая губы тыльной стороной руки. – Слабый и беспо-

мощный. Как тебя когда-то спилили, растащили на спички, ка-

рандаши, табуретки… так и меня – мой талант, мою страсть,

мой огонь… люди испили, расхватали, унесли с собой…

Я слушал старика с замирающим сердцем и его слова текли,

словно слезы, по моему срезу, и я чувствовал, как меня жжет, буд-

то мой срез все еще был кровавой раной…

– Знаешь, дорогой пень, я думаю, люди именно для этого нас

посеяли, вырастили, чтобы потом, в стадии спелости, употре-

бить, а мы думаем, что живем для себя, радуемся солнцу, влюб-

ляемся, страдаем, стремимся, ставим цели. И только в возрасте

пня выясняется, что это для них мы жили и росли, для их удо-

вольствия и нужды развивались, стремились в высоту, совер-

шенствовали себя…

Он надолго замолчал, погруженный в раздумья, потом под-

нял голову и погладил меня по темному срезу.

– Но, даже понимая это, я все равно желаю и даже требую

от других, чтобы меня продолжали любить, да, такого, какой

я есть, беспомощного, старого, со всеми недостатками, такого,

как ты сейчас! Почему это так, старый пень? Почему до послед-

него часа мы хотим любви, тепла и света? А?

Он налил новую порцию вина, поставил стакан на меня и ска-

зал, усмехнувшись:

– Ты не думай, дорогой пень, что я пьяница. Мы собра-

лись с семьей устроить где-нибудь пикник в лесу… Но я начал

раньше… Да вот увидел тебя, и что- то мне грустно стало, нахлы-