Рома Джин Эйр - Между солнцем и луной. Что всего дороже

– В следующий раз слизывай соль с моих сисек, – пьяно твердит мне в ухо Рина, а я, собственно, и не против.

Вечеринка была отчасти пригодной. Всю оставшуюся дорогу я думала, что идея пить с малолетками на самом деле «такая себе». Но, с другой стороны, никто не виноват, что я отучилась в другой стране, где в семнадцать лет ты уже упархиваешь из-за школьной парты прямиком во взрослую университетскую жизнь. В моём случае, это было в шестнадцать, а мысль о том, что родители потащили не по годам одаренную пятилетнюю Ингеборгу в школу, радовала меня по сей день. Потому что в свои двадцать я уже была квалифицированным бакалавром, сразу после вручения свалившим в другую страну. Тромсё принял меня радушно своим холодным летом и заснеженной зимой, самым северным в мире ботаническим садом, известным на весь город пивоваренным заводом и нереальной красоты планетарием. Северное сияние, по началу так завораживающее мой больной мозг, в какой-то момент стало обострять и без того моё острое психическое расстройство. Пережив на повышенных дозировках и неудачных попытках самоубийства пару ярких и сочных приступов, я переехала в Осло.

Народу было действительно много, начиная от смазливых девочек и вульгарно разукрашенных девушек до зализанных и воняющих травой парней; в огромном доме, под завязку забитым алкоголем и басами бесячей попсовой песни, смешались не только нынешние школьники, но и те, кто уже успел (слава Богу) окончить Фирстикаллен.

Кухня была одним из самых тихих мест, куда лишь приглушенно доносился тошнотворный смех и наигранный визг пьяных шлюшек, в том числе басовитые крики позерствующих друг перед другом неполноценных мальчиков.

Ариана благополучно пропала со своим новым знакомым (или знакомой) напоследок крикнув, что найдет меня в толпе по моей шизоидной карминовой башке.

Пытаясь вспомнить, как выглядит её новый половой партнер, (или кого она там собралась нагнуть или кто собрался нагнуть её), я не особо обратила внимание на группку парней, вошедших на кухню, заливисто смеясь и почему-то абсолютно трезво роняя слова в пропитавшийся алкоголем воздух.

Особо не обращала на них внимания, как и они не меня, когда отмеряла стопкой джин, после опрокинутый в большой стакан, и когда выдавливала туда лимон, и когда заливала спрайтом, тщетно пытаясь пускать жидкость по стеночке, чтобы эта дрянь особо не пенилась, когда взглядом оценивала самодельный коктейль, который мне так и не суждено было сегодня попробовать.

Кто-то с опаской стучит по моему плечу, сопровождая это действие нараспев культовой и знакомой любому поклонников сериалов фразой:

– Вы-ы-ы знакомы с Миком?

Почему-то улыбаюсь от такого юношеского жеста, а где-то на сердце разливается теплое молоко, напоминая о временах, когда я раз в четвертый пересматривала один из любимых ситкомов.

Оборачиваюсь, потому что по правилам я должна сказать «нет» и познакомиться с представленным мне ранее Миком, но вместо этого обернувшись, теряю любые признаки улыбки на лице, а вместо молока сердце начинает топить адреналин, и если бы я могла в этот момент говорить, я бы закричала, закричала настолько громко, что всё стекло мира могло треснуть по швам и рассыпаться на осколки, и, если хоть одна мышца моего застывшего организма могла бы пошевелиться, я убежала отсюда прочь, далеко настолько, что меня не нашел ни один человек на всей этой гребаной планете.

Потому что прямо передо мной, опираясь на гладкую серую столешницу, с тысячей эмоций в миндальных глазах, впившись в меня неморгающим взглядом, стоял Михоэль.

Мемориальный могильный камень на мыслях о Михоэле раскалывается на четыре огромных куска, а затем с грохотом разбивается. Равно как и стакан, секундой назад сжимаемый моей левой рукой.

Этот день был моей смертью и моим же возрождением одновременно. Поэтому он и есть абсолютно другой, был им, и всегда будет.

Где-то на заднем плане трое пар глаз ждали продолжения, потому что были абсолютно уверены, что мы незнакомы.

Потому что когда Михоэль предложил зайти спокойно поболтать на кухне, ему даже и в голову не могло прийти, что здесь буду я.

Потому что когда человек стоит к тебе спиной, и у него карминового цвета крашеная голова, в нем тяжело узнать свою случайную медноволосую знакомую из той легендарной ночи на окраине Осло.

– Привет… Ингеборга, – оцепенев шепчет мой миндальный мальчик, пытаясь заглушить глубокими вдохами бешеный стук своего сердца, наполняющий маленькую кухню с каждой секундой, пока я пытаюсь хотя бы просто начать дышать.

– Привет, Михоэль.

Где-то на заднем плане трое пар глаз ждут продолжения, потому что теперь они не были абсолютно уверены, что мы незнакомы.

Если всё пойдет правильно, то через два месяца я узнаю, что он искал меня всё это время, и каждый день, в котором он меня не находил, он буквально кричал от почти что физической боли.

– Так вы знакомы?

Чей-то голос на периферии пространства стальной кухни звучит так гулко, что голова готова лопнуть от нахлынувшей мигрени. Мигрени по имени «Михоэль».

Вокруг меня – вата, но не сладкая и тягучая, а сбитая и отдает стеклом.

Михоэль подходит ближе, обнимает меня, сцепляя свои руки прямо под ребрами на спине, на целую вечность выше талии, и я начинаю дышать. Не сразу, но медленно обвиваю его шею своими зататуированными руками и прижимаю свою макушку к его щеке.

– О боже, – единственное, что может произнести мой рот, пока левая рука, минутой назад не удержавшая стеклянный стакан, сейчас прикрывает моё лицо, а улыбка на нем начинает цвести, как будто и не пропадала вовсе.

Михоэль буквально покачивает меня из стороны в сторону, зарываясь одной рукой в мои волосы, а второй, перехватывая за талию, отрывает меня от пола, и шепчет что-то наподобие:

– Я так боялся, что больше никогда тебя не встречу.

Издаю невольный тихий смешок, уже даже не пытаясь погасить или вырезать из себя чувство так резко нахлынувшего всеобъемлющего счастья.

– Бо-о-о-оже-е, Михоэ-эль, – на три тона выше возможного твержу куда-то в сторону морозильной камеры, рядом с которой мы стоим и цепляемся друг за друга не только двумя парами рук, но и, наверное, душой, одной на двоих.

Он ставит меня на холодный пол, немного отстраняется, взлохмачивает мою головёшку.

– Ты же была рыженькой, – улыбается, тянет почти каждую букву.

– Я разбила стакан, твою мать, – закатываю глаза, не в силах перестать улыбаться и опять тянусь к нему, вжимаясь всем своим тельцем в высокое статное теплое тело напротив.

– Я думаю, оно того стоило, – Михоэль выпускает меня из объятий и тянется к нижнему шкафчику, хранившему внутри совок. Не проронив ни единого слова, собираем все осколки, сметая поменьше в кучу, пытаясь удержать лужицу джина со спрайтом в пределах двух маленьких квадратов кафеля.