Евгений Кузнецов - Цвет страха. Рассказы

А палисадники – чуть ли… не в тех же решётках… в проволочных сетках-клетках!

И пока такое удивление – удивление ли только это?..

Может быть, это – и в самом деле – какое-то начало.

Настроение такое… будто ты с того же поезда только что сошёл, идёшь уж по перрону – и вдруг видишь в окне вагона, в котором ехал, свою забытую вещь…

Настроение – такое.

Пока.

Всё осталось в нём – с его молодости: кряж, торопливая сбивчивая речь, голубые, с чёрной точкой зрачка, глаза…

И даже обыкновение накрывать эти глаза верхними веками как бы полусонно: или стыдливо, или надменно…

Только теперь – коротко стрижен.

И всё лицо – в бороздах в глубоких…

Но и в глазах, и в осанке, и в походке – та же уверенность и стать, какие бывают только у красавцев.

Он впервые – впервые в жизни почувствовал стыд… или что-то вроде стыда… за свою такую повадку-выправку.

Шёл он по деревне – и вся она, а не только какие-то женщины у магазина, смотрела на него.

Юрка Шустров вернулся!

Ещё бы: теперь у всех, говорят, эти самые, как их, мобильники.

Помнит, небось, вся округа – и его красоту, и его силу… ну и… всё остальное.

Невысок – но примечательно широк в плечах и с пышной копной белокурых кудрей.

И – улыбчивый, белозубый. – Только внезапно.

Долго молчит – и вдруг тараторит что-нибудь насмешливое.

В походке торопливый – а как уж стремителен и ловок в драке!

Школу прошёл, конечно, кое-как. И сразу в город. Там на завод. Кем ещё, грузчиком.

А жену – увёз с собой.

Отсюда, из деревни.

Самую красивую.

…И он – к дому Тихоновых.

Заходил ли в деревню, кто жив, к своим?..

А сразу – к Тихоновым!

Не заперто!

Не увидели, значит, его в окно, и не успел ещё никто позвонить.

А вон кто-то у них на огороде… Там – пусть…

И он – по крыльцу, по коридору – в прихожую.

Очумев немного от запаха, ничуть не забытого, жилого дома…

– Хозяйка!

Коротко. Требовательно.

Но по комнатам —тихо…

– Кто есть!

Голос звонкий. Дерзкий. Будто девичий.

…Шевельнулась – шевельнулась чуть занавеска на печке.

– Тёть Шур!

Кратко. Как приказ.

Палец там, с печки, отвёл немного занавеску…

– Знаю! Здесь ты!

Глаза…

Те, что нужны.

Глаза – далёкие: в глубоких коричневых впадинах…

И – не моргали.

Как стали они, эти глаза, теперь глубоко!

Видно, она, тётка Шура, и не слезает с печки…

Он, глядя вверх, подождал немного.

Но глаза – не моргали…

Бледно-голубые. В красных, будто так нарочно изуверски подкрашены, ободках.

И они, эти глаза, – словно бы… видели его ещё минуту назад!

Он всё понял…

Затем и пришёл.

– Тёть Шур. Прости.

Они, глаза, там, на печке, будто чего-то мысленно поискали… чем бы кинуть?.. но ничего не нашли…

– Уходи.

Устало и настойчиво – и словно бы, опять, в сотый раз.

Голос – тот же: был скандальный – теперь сухой и тихий…

Значит, он – пришёл.

Пришёл!

– Тёть Шур. Прости.

Глаза те… хоть и не моргали, всё искали… ещё чего-то…

– Уходи.

Наконец – он словно бы сладко забалдел.

Долгожданно.

– Тёть Шур. Прости.

– Уходи.

…На крыльце, в коридоре – уже топали, топали!

Вбежали, что ли, двое.

Захрипели, зашипели.

От удушья.

Не могли ничего внятно сказать, крикнуть.

От злобы. От ненависти.

…Вытолкали его, податливого, на улицу.

Он почувствовал: хватки к его бокам были – брезгливые…

Он пошёл опять по деревне – но уже как бы на каждом шагу увязая и глядя теперь себе под ноги.

Не на кого теперь и глянуть: всем вокруг, судя по всему, даже и непонятно – что такое путь к свободе…

И словами об этом не растолковать.

…Мелькали вот всё перед ним те загорелые лица и плечи – дочь старшая тётки Шуры и внук тётки Шуры.

Прибежали, значит, с огорода.

Он бы мог их обоих запросто расшвырять. Но, под их толчками как бы детскими, он податливо вышел сам.

И оба они немного изменились: стали, что ли, строже.

…Не надо, не надо было её…

Ну – её, её…

Но тогда – тогда понималось другое.

А – ничего не понималось.

Просто всё завязывалось, получалось и было – само собой.

Как же на неё, на самую красивую и в классе и в деревне, было не заглядеться!.. как же было за нею по дороге из школы и вечерами не бегать!.. как было из-за неё, из-за такой весёлой и балованной, не драться с другими одноклассниками!.. как было её не затаскивать в заветный сенной сарай!.. и, уходя потом в армию, не наказать ей строго его ждать… как затем сходу не жениться – на ней, только на ней!..

И как же её – жену, родную жену – было не упрекать и не ругать, а потом и не бить, когда она стала с работы, с фабрики, с «махорки», приходить выпивши?.. как не протрезветь небывало, когда она, как он выследил у проходной, вечером с кем-то целовалась, притом с тем настоящим, женским, смехом?.. как тут же не выпить из горла, будто воду, бутылку?.. и как было – не лететь, махая кулаками и ногами, и не лететь, и не лететь?..

Так, выходит, всё на белом свете устроено.

Он её не мог не бить – она от его ударов не могла не умереть.

Она ему изменяла – она не могла ему не изменять, да и что за измена – «просто так»: ведь вокруг столько и других симпатичных мужиков.

Она не могла не пить – ведь чуть не все знакомые и подруги выпивают и даже по-настоящему пьют.

Она не могла не смотреть на всех мужчин смело – она ведь красивая, и потому имеет право решать!

Она не могла вообще никогда с самого, может, детства не делать мальчишкам глазки – ведь она чувствовала на себе их избирательные взгляды…

…Но раз так всё устроено, то как, вот бы узнать, об этом обо всём понимает теперь – она?

Правда, её на свете нет…

Но всё-таки, всё-таки – как-то же она теперь понимает!

Мать её, старуха, была в молодости – с нею две капли воды: такая же красавица!

Даже, по тем небогатым послевоенным временам, ещё, пожалуй, краше. – Ведь в те годы и нарядиться не во что было – а подруги ссорились меж собой, которой из них идти с ней на гулянке под ручку… а парни дрались из-за неё: этот на неё смотрит не сводя глаз, тот почему-то ещё и улыбается…

А теперь она – «худая».

…Не простила – его. – Отнял у неё дочь, родную дочь, красавицу дочку, младшую весёлую…

Сколько бы ему ни дали, да хоть бы его вовсе стёрли с лица земли – какое ещё тут прощение!

Старуха не простила – никого не простила: ни мужа не простила, который хоть и работал плотником и детей кормил – а чего вот ему не хватало, зачем так однажды выпил, что во сне задохнулся?

Правда, потом говорили какие-то, что ли, врачи, дескать, не надо было его, пьяного, – хоть и надоел во хмелю – укладывать спать на спину…

И не простила – как бы вообще ничего.

Вот она умирает больной развалиной – а дочка, небось, ушла в расцвете лет, да ещё и навеселе… вот она валяется, всем в тягость, – а этот отсидел своё и теперь шагает молод и здоров: недаром его хорошенько разглядела…