Евгений Кузнецов - Цвет страха. Рассказы

– Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?

И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.

Она вдруг требовательно погрустнела.

Она сказала – сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.

Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…

И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.

Пошли в комнату – в комнату…

Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку – такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. – И веселым, не забыть, был этот наряд – в четыре руки.

Но – не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…

Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, – вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.

Она – вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете – вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..

А через минуту она – через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. – Говорили зато теперь запальчиво – его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..

…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)

Она – явно безотносительно к экрану – засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.

Смеялась ещё – уже не объясняя причины ни ему, ни себе.

Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.

И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.

Спрашивать стала его обо всём подряд.

И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром – от неё – вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.

Она, конечно, иронично ему посочувствовала.

И она – после долгой паузы – решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…

Помолчала…

Пять уже лет! Скоро в школу…

Помолчала…

Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать – очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…

Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.

И так, словно бы в воздухе растворено, понятно – всё понятно.

Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…

И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…

Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!

Хотя он уже спал.

Он, с его-то характером, – такой гордый, даже ранимо-гордый.

Ей ли не знать.

Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.

Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!

(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье…

Да и каково было ей… кого обманывали… обманывали…)

Но дышалось ей глубоко!

Было ей так – как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!

Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.

Всем своим телом, всем своим голым телом она – вот ещё как странно! – вдруг ощутила вокруг себя… весь целиком ночной огромный город…

И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас – в этот вечер и в эту ночь – весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой…

И вдруг она – вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками – танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..

И ещё!

И ещё…

Никакого другого мгновения – не было.

Она спала.

…Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло… сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки… когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку… когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет – она уже стояла за его спиной:

– Ты чего?

Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила – ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.

Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон – она молча собрала с пола упавшие несколько шариков… словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать… будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата…

Не нужно было давно – третий уже год – ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.

И он шёл, сейчас утром, и шёл.

Шёл по ледяным узким, среди грязного рыхлого мартовского снега, тропинкам.

Не ехал на троллейбусе три бы остановки, а двигался, как всегда, не очень-то тут и далеко, через частный сектор напрямую.

В одном месте, на пустыре, тропинка была длинная прямая, немного в гору и особенно узкая.

На самой середине, на открытом тут месте, он даже слегка качнулся…

А это фигура, того же примерно возраста, впереди оказалась ему навстречу.

На этой-то узенькой и зыбкой тропиночке…

Разойтись – разумеется, разумеется – было попросту невозможно.

Они сближались…

Осмысленно он остановился!

Между ними, пешеходами, когда было ещё шагов достаточно – он строго глянул, примеряясь, вправо и влево… и широко шагнул в сторону: в мокрый снег…

Встал, утонув, оказалось, немного обеими ногами.

Только сейчас вспомнил, что на нём ведь уже не зимние сапожки, а обычные ботинки.

Смотрел он – задумчиво – в сторону.

Встречный, наконец-то, миновал.

Он тоже ступал неуверенно… и был, кажется, тоже в чёрной кепке.

…Невозможно – невозможно для него было допустить, чтобы они, два человека, на этой тропинке вплотную сблизились!

Ведь тогда бы они, оба, лицом к лицу и в полушаге друг от друга, – замерли…

И тогда бы, пусть на самое малое мгновение, – хочешь не хочешь – в этой точке мирового пространства вдруг явилось бы понятное замешательство…

А остановится друг перед другом даже и на тот пустяковый миг – означало бы: вступить в диалог.