Ванда Петрова - Курган. Mound

Кто изведал чувство горькой потери, но вдруг к нему возвращалось то, что он считал навек утраченным, тот поймёт, какая радость охватила меня, вытеснив из груди боль, освежив пересохшее горло и возвратив силы. Вскочив с земли и в миг единый добежав до брошенной сумки, подхватив её на ходу и, развернувшись, я поспешила, что было сил, к моему кургану!

Там, на вершине, до которой наконец-то в яви опять добралась, я упала в уже сухую полынь, среди колючек, на пыльную сухую землю и зарылась лицом в этот запах – запах счастья.

У каждого человека есть свой запах счастья, у меня, оказалось, был вот этот – запах этого пыльного степного кургана. Я даже слышала, как застенчивый, милый голос негромко произнёс: «Дуняша». Сердцем слышала, душой слышала. Все оттенки.

Я вдыхала запах моего счастья и слушала, слушала: «Дуняша». Так и уснула, в полыни с запахом счастья и звуком дорогого голоса. Проснулась от сильной жажды, я так и уснула, даже не попив воды, и счастливая, какой и забыла уже, когда просыпалась. Может, мне и снилось что, но ничего не помнила, ни одного даже самого мимолетного сновидения. Солнце было ещё высоко, да и по времени до обратного рейса было несколько часов. Мне спокойно и уютно было на вершине кургана, радовали окружавшие запахи засохшей полыни, колючек, трав, сухой земли, пыли.…

Напившись припасённой в дорогу, ставшей тепловатой, но всё равно вкусной, воды и плотно, с аппетитом, поев, я наконец-то воочию обошла вокруг кургана. И по спирали взошла на плоскую его вершину, по пути наломав сухой полыни, как когда-то набирала охапки степных цветов. Другого никакого чуда не случилось, но я и не ждала. Для меня было уже то чудом, что курган был цел. И я была здесь, на кургане …

От моих дум на вершине кургана оторвал меня сигнал машины. Какой-то сердобольный автомобилист, заметив меня, решил предложить – подвезти до селения. И так бывает, доброе дело не к месту. Поскорей раскланялась я с добросердечным водителем автомобиля, заверив его, что я здесь не одна и свои дела. Извинился вежливый проезжий, рванул на всём авто, только пыль скоро напоминала, что кто-то был здесь.

До обратного автобуса было ещё время. Я спустилась к подножию кургана, по памяти нашла то место, где так целовал меня Юра, а потом пролежал в сочной траве до заката, и сама прилегла, глядя в высокое светлое безоблачное небо, по которому неспешно катилась солнечная колесница, приближая нашу с курганом разлуку.

Что случилось в тот далёкий май с Юрой там за границей, я так и не знаю. Но, то, что мой милый жив, я знаю точно. Ничего больше не знаю. Это единственное, что судьба разрешила мне узнать про Юру, как бы, в насмешку и в наказание за мою глупость.

Узнав это, одно я сказала: «Спасибо тебе, Юра, что ты живой и любил меня, такую дуру, и прости меня, мой любимый, если можешь». И много лет мечтала сказать эти слова, если не Юре, так нашему с Юрой кургану, моему кургану. Вот теперь мечта моя сбылась, я теперь знаю, какой запах у моего счастья, и я сказала кургану, то, что так хотела сказать.

В надвигающихся сумерках показались огни автобуса. «Не поломался», – только теперь впервые за весь день, вспомнила я опасения приветливой кассирши. Автобус остановился «по требованию» и, прежде чем войти в освещённый салон, я повернулась и несколько секунд вслушивалась в тишину, что струилась через степь от моего, от нашего с Юрой кургана, и душой услышала звуки негромкого ласкового голоса: «Дуняша».

Опять в удобных сиденьях мирно спали пассажиры, мягко катились колёса автобуса, а я смотрела через окно в тёмную ночную степь и шептала «Любимый, спасибо тебе за твою любовь ко мне и прости меня». И в ответ от кургана, через всю степь, душа моя слышала тихое и ласковое: «Дуняша, любимая, жди меня, жди…».

Впервые с этим курганом я встретилась много солнечных восходов и закатов назад, это было в конце весны, вокруг зеленела и пламенела дикими маками степь. И сам курган был в зелени весенних трав и в разноцветии степных цветов.

А до встречи с курганом был тихий ласковый тёплый вечер и догоняющий стук солдатских сапог по накатанной сельской дороге. Это бежал, да, да, бежал, громко стуча по сухой дороге солдатскими сапогами, приехавший в солдатский отпуск из далёкой заграничной срочной службы в Германии, Юра Ванин. Вечер был безлунный, звёзды спрятались за сплошными облаками, темно, «хоть глаз выколи», и Юра бежал, чтоб догнать нас с Мусей, думая, что мы уже далеко.

Мы с Мусей шли молча, неслышно ступая по обочине, где росла трава, и наших шагов слышно не было. В тот вечер из нас двоих только Муся знала, кого спешит догнать юный солдат.

Юра просто столкнулся с Мусей, что шла за мной. И мы с ней весело засмеялись, довольные, что шутка, задуманная над юношей, нам удалась. Юра же впал в такое смущение, что так и шёл за нами, молча.

Какая я была глупая, а попросту – дура! Из армии Юра прислал мне одну открытку, которой я не придала должного значения. Как и тому вниманию, которое Юра оказывал мне до армии, застенчивый скромный юноша из крестьянской семьи, выросший при мачехе, хоть он и отзывался всегда о ней хорошо, но детство у него было не без помех, о чём мне рассказала Муся, близко знакомая с семьёй Ваниных. До призыва в армию Юра ни с кем из девочек не дружил, хоть и многие заглядывались на статного ясноглазого застенчивого юношу.

Я видела Юру близко, как помню сама, несколько раз до призыва его в армию. Радостно было встречаться с его ясными глазами, видеть застенчивую улыбку на его, уже тогда ставшим для меня милым, лице. Но случайно, по направлению, приехавшая в глухое селение, я только и ждала, когда уеду в большой шумный город с яркими ночными огнями, театрами, широкими асфальтированными улицами, парками, разноцветными клумбами ухоженных городских цветов, к городским подругам, друзьям. Мне было семнадцать лет и мечты о какой-то нереальной фантастической жизни, которой я не могла более-менее ясно представить даже себе самой, не то, что объяснить кому-то.

В приезд Юры в отпуск мне было уже восемнадцать лет, но ума не прибавилось нисколько! Стремление к чему-то яркому, необычному, увлекательному, и привело меня в степное селение. Оказалась я в этом селении, когда мне не было и восемнадцати, исключительно из-за моего упрямства и полнейшего отсутствия навыков житейской практичности хотя бы теоретически.

Оставшись в пятнадцатилетнем возрасте без отца, я понимала, что теперь многое изменилось в нашей с мамой жизни. Я родилась, когда мой папа был весь седой, инвалид Отечественной войны. Таким мне и помнится мой отец. Память моя хранит самые ранние воспоминания моего детства. Но в этих самых ранних воспоминаниях нет папы, потому что я родилась, когда папа очередной раз находился в госпитале с вновь открывшейся раной в левом лёгком, которую он получил под Вислой. Там же осколком снаряда срезало у папы левую руку до локтя. Я родилась уже после того, когда папа весь израненный, после длительного лечения вернулся домой из фронтового госпиталя и стал работать на своём прежнем месте, главным технологом.