Екатерина Вайсфельд - Тверской король

Мужа Степушиной Дуни после инсульта сбивал частичный паралич. К нему из города привозили врача. Небольшого роста дядечку с большими, объёмными усами. Вид он имел недовольный, – его совершенно не обрадовала дальняя поездка в деревню. Прибыв на место, померил давление, послушал грудь, посчитал пульс, что-то прописал и спокойно уехал. С тех пор прошло два года. Дунин муж тяжело двигался и стал заметно заторможенным. Он плохо ел, мало говорил – всё было ему в тягость и казалось непосильным трудом. Когда баба Дуня уходила по делам, то закрывала деда в доме, потому что Иван Александрович, несмотря на непослушные ноги и свои страдания, мог доковылять до улицы, тыкая палкой в траву, и завалиться где-нибудь на огороде, или в саду, или – ещё хуже – на проезжей дороге. Ругала Степушина упёртого мужа часто и громко, на что Иван Александрович всегда отвечал одной и той же фразой: «Дура баба». Один раз дед Иван рвался из калитки в чем мать родила. Баба Дуня к тому времени возвращалась домой и издалека увидела пыхтящего за забором деда. Он, словно обезумевший, бил палкой в калитку и, видимо, понимая свою немощность, растерянно и грустно смотрел на дорогу.

– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.

Иван Александрович, ничего не отвечая жене, ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.

– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.

Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад, путаясь ногами. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:

– Ах, божешь мой, срам-то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?

Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.

У Степушиных была рыжая собачонка, точно как лисичка, только хвост колечком держала. Круглые сутки она сидела на цепи, лаяла на всех звонко и бесстрашно. А если кто-нибудь заходил во двор, тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка – на безопасном расстоянии – высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть, и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей стало жаль собачку. Они решили навещать рыжую и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он немой замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо него как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей лица, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей своё скукоженное, выцветшее лицо, и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерений девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, побежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но, зайдя во двор, нашли его лежащим навзничь в садовой траве.

Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.

– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос.

– Увсё! Ванечка!.. Ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.

«Во как, – прошептал Юрий Степанович себе под нос, глядя, как рыдала Степушина, – так уж она ругала его каждый день на чём свет стоит. А глянь, любила всё же, получается».

Ветер погнал по дороге сухую пожелтевшую листву и скинул её в канаву. Потомилась она там немного и в гниль пошла под натиском первых холодных дождей. Юрий Степанович прощался с деревней ненадолго, уже предвкушая осеннюю охоту. Отсыпал в мешок для бабы-Вариных поросят недоеденную со вчерашнего дня гречневую кашу. Вылил всю воду, что была в доме, вынес помойное ведро. Присел на дорожку вместе с дочерью, и, скрипя половицами, вышли они из избы. На улице только занимался рассвет, подсвечивая косыми, будто выглядывающими из-под земли лучами солнца остывшую с ночи луговую траву. Бим проводил звонким лаем идущих к машине с тяжелыми рюкзаками москвичей. Тут же взревел мотор, и маленький квадратный луазик скрылся из виду, покинув пробуждающуюся в предрассветной дымке деревню.

Этим летом у бабы Дуни завёлся клевачий петух. Как собака, охранял свою территорию и своих наседок, не пропуская никого без боя. Сам красавец был: грудка смолянистая, отливала синевой, огненно-рыжая шейка, перья в хвосте с зелёным отливом, переливались, словно натёртые воском. Крупный был, кур покрывал так, что наседки ходили общипанные, с плешью на спинках. Сама баба Дуня от смерти мужа отошла быстро. Поминала его нечасто, но когда случалось о нём заговорить, то роняла слезу, сожалеющую и горькую. Освободившись от ухода и присмотра за дедом Ваней, она стала чаще отдыхать на лавочке, что стояла у калитки за пределами двора. Взглядом и колкой шуткой провожала идущих на ферму доярок. Для них же клевачий петух стал общей проблемой.

– Ты, Дунька, когда своего ершистого в суп отправишь? – проходила мимо Валентина, неся в руках толстенную палку. Хозяйка в этот момент сидела на лавке, вытянув толстые, с набухшими венами ноги. Прищурилась на Валю.

– Да когды цапанёт кого помясистее за зад, – ответила баба Дуня. Голос у неё был сиплый, с надрывом.

– Ты гляди, кто ешшо его не цыпанёт! У… Гадина! – закричала Валя, увидев показавшегося на дороге, взъерошенного и беспокойного петуха. – Куды несёшься, оголтелый?! Дунька, забирай своего черта, а то я его палкой…

Петух подбежал к Вале, целясь в голые щиколотки ног. Доярка размахивала палкой, водила ею у ног, преграждая петуху путь. Тот изредка останавливался, вертя головой, потом снова атаковал и, наконец немного скинув пыл, скособочивши голову, наблюдал, как Валя удаляется по узкой дорожке, ведущей к ферме. Затем он победоносно взъерошил перья и вальяжной походкой, высоко поднимая затянутые в жёлтую чешую лапки, пошёл обратно во двор. Баба Дуня была очень грузна, чтобы бегать за петухом. Она продолжала сидеть на том же месте, громко разговаривая с птицей своим сиплым голосом.

– Дождёшься ты, окаянный, дубиной по голове дадут тябе, будешь знати. Хоть на цепь сажай сучонка, – договорив, она тяжело поднялась, одернула толстую юбку и вошла к себе во двор. Тут её окликнула соседка – Варя Балабанова.

– Чаго тябе? – беззлобно крикнула в ответ Степушина.

– Хай сюды. Расскажу чаго, – хитро улыбаясь, сказала Варя.

Как бы сейчас Степушиной ни было тяжко из-за жары, она, забыв про больные ноги и духоту, которая с самого утра стягивала ей грудь, быстро повернула обратно, в сторону дороги и, двигая широким задом, пошла к соседскому забору.