Валерий Коновалов - Куст белого пиона у калитки

Речь в дороге, разумеется, шла об Анне. Семейная жизнь её поначалу действительно сложилась счастливо. За границей у них родилась дочь. В школу пошла уже в Москве. Когда через несколько лет мужа послали в очередную командировку, выехали без дочери, так как та оканчивала 11 класс. Оставили на попечение бабушки. Была, как и мать, красавицей, прекрасно училась, увлекалась бальными танцами… Всё оборвалось в одночасье… Её обнаружили в подъезде своего же дома. Когда убийцу, совершенно незнакомого парня, спросили о мотиве преступления, тот спокойно ответил: «Слишком красивая была». Вот так: встретил её на улице вечером, проследил, с ней же и в подъезд вошёл. Вероятно, нездоровый человек.

– Только сейчас в себя стала приходить, – сказала Варвара, – Я её ни на день не оставляла. Говорила мне: теперь все равно – жить или умирать. Нет, нет, жить нужно, иначе – грех. Как бы ни было трудно. Вот, теперь нашла занятие – помогать детям-сиротам. Тем держится. Вот – ездим с ней по монастырям.

Герман замолчал ненадолго и продолжил:

– Я тогда тронут был её рассказом, но все-таки своё несчастье мне было ближе, чтобы чужое воспринимать, но потом…

Он опять замолчал. Видно, справиться с волнением ему было сейчас нелегко.

– Потом, гораздо позднее, опять вспомнил… и уже никогда не забывал… А встретиться с Анной мне ещё пришлось, но при обстоятельствах грустных… Об этом после.

Он встал и вышел. Слышно было, как хлопнула дверь холодильника. Вернулся с полуторалитровой пластиковой бутылкой, в которых обычно продают воду, только на этикетке у неё было написано «Винный напиток «Портвейн 777». Я хоть и позволил себе налить, но пробовать не стал. Хозяина это ничуть не беспокоило. Он налил себе уже не в стопку, а в стакан, который принес вместе с бутылкой, и выпил половину содержимого.

– Купание не прошло для меня без последствий, – продолжил он.

Глаза его смотрели трезво, хотя и печально.

– Но ночью температура подскочила до 39. На следующий день, разумеется, на работу не вышел, что в моём положении было очень кстати. Проблема состояла лишь в том, что мы с партнером решили обнулить один из наших счетов, а держать наличку в кассе было неудобно. Договорились, что мою долю он пришлёт мне домой нарочным. Самому, по известным обстоятельствам, приехать ему было неудобно. Нельзя было и через жену передать. Причина – та же.

Пролежав в постели без сна до половины дня, я, кое-как умывшись, пошел на кухню, где у меня хранилась баночка гречишного мёда, съел ложку и, налив в рюмку водки, запил ею мёд. Ничего это, конечно, не помогло. Ни в каких смыслах. Но что-то ведь надо было делать, чтобы хоть как-то отвлечься. В это время послышалось, что кто-то вошёл в тамбур, вставил ключ в замок входной двери… Я ждал этого, и потому всё напряглось во мне от болезненной радости, напрасной надежды и отчаянья…

– Заболел? – спросила она, не уточняя, от кого узнала о моей болезни.

По-деловому, быстро, чтобы сгладить неловкость ситуации, прошла на кухню. Привычным движением открыла кран с водой, вымыла тарелку, оставленную мною со вчерашнего дня, убрала её в сушку, вытерла влажной салфеткой стол, смахнув в ведро крошки, и поставила ведро под мойку. Раздвинула шторы. Открыла холодильник, достала из морозилки мясо, лежавшее там уже не одну неделю, принесла из коридора пакет с продуктами. И молча стала готовить обед.

Это была моя жена – родной человек, знакомый мне до мельчайшей черточки, и в то же время это была какая-то другая, неизвестная мне, удивительно привлекательная женщина, сделавшая меня несчастным. Украдкой наблюдая за нею, я видел ее открытую шею (мне казалось, сейчас она оголяет ее больше, чем это делала ранее, и больше, чем другие женщины в ее возрасте), ее лицо, накрашенные губы, грудь, выступающую так откровенно, кофточку, которая лишь подчеркивала привлекательность фигуры. Я смотрел на ее руки, которыми она часто ласкала меня, такие домашние и материнские, – руки, которые наверняка теперь ласкают другого, и было невыносимо осознавать, что когда-то принадлежавшее тебе уже принадлежит другому – тому, кто владеет её чувствами, мыслями и в любое время вправе завладеть её телом. Ещё, казалось, вчера и это тело, и душа ее были твоими, ещё вчера мысли ваши были общими мыслями. Ещё вчера. Теперь всё: и то, что она так привлекательна, и то, что одевается со вкусом, ее статная, несмотря на 45-тилетний возраст, фигура, и то, что она стала ходить в фитнес-центр (а я понимал теперь, что это было уже не для меня), – все это ранило меня. После родов она заметно пополнела, что иногда было причиной моих незлых шуток, но именно это сейчас мне казалось особенно привлекательным в ней. Её светлые волосы (бабушка ее была родом из Польши), белесые брови, которые она слегка чернила, внимательные светло-серые глаза, резко очерченные губы (теперь она красила их более обычного), открытая шея, кожа, покрытая веснушками… Всё тело ее было покрыто ими, и в минуты близости я называл её «солнышком», «рыжиком», «лисой», и теперь эти веснушки, как и все её тело, были уже не мои. У неё были широкие бёдра и немного полноватые после родов ноги, поэтому часто она ходила в джинсах, сейчас же была в короткой юбке, и это тоже причиняло мне боль. Несмотря на полноту у нее была тонкая талия, и, когда я брал ее сзади (извините за интимные подробности), мне было приятно смотреть на эти бедра, талию, сильную спину с глубокой ложбиной вдоль продольных мышц спины. И вот всё, что было так обычно, так естественно когда-то, теперь беспокоило и заставляло страдать, потому что все это теперь принадлежало другому. Не знаю, скажут: это чувство собственника, – ну что ж, может, и так. Не вижу ничего плохого в том, что два близких человека считают себя собственностью друг друга и заявляют свои права, так как человек этот – часть тебя.

Это было похоже на пытку, и в какой-то момент у меня возникло желание физически овладеть ею сейчас же. Нет, это не было продиктовано страстью – скорее безысходностью, отчаяньем: мне хотелось обмануть себя и ещё раз получить доказательство того, что мы не чужие люди. Вероятно, она пошла бы на это из чувства жалости ко мне, и это выглядело бы как подачка и лишь заставило мучиться впоследствии. Я уже готов был сдаться, но в последний момент, когда она сидела на кровати рядом со мной, такая родная и такая чужая, такая женственная, отказался от этого унижения.

– Ты давай не забывай пей лекарства, а то ведь я тебя знаю: чуть лучше становится – перестанешь пить, – говорила она, по привычке наводя порядок в комнате. – Выздоравливай.

А я слышал только слова: «я тебя знаю». Да, знаешь, потому что мы близкие, родные люди, ты – часть меня, и я не могу представить свою жизнь без тебя, не могу и страшусь одного лишь предположения. Я все ещё надеялся, понимая, что надеяться глупо. Да, было понимание, что я обречен, но оставалась соломинка – и я, вопреки разуму, держался за неё. Жена готовила мне обед, и то, что раньше было обычным делом, теперь казалось важным и значимым, потому что выглядело как прощание. Мне было и тяжело видеть её у нас, дома, и в то же время невозможно думать, что сейчас она уйдет, уйдет не просто так, а в чужой дом, к другому, близкому ей человеку, а чужим буду я, и близким будет другой. И мне хотелось, чтобы она поскорее ушла и не мучила меня. И мне хотелось, чтобы прощание наше произошло как можно позже.