Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Лида надела солнечные очки.

– Так не хочешь шоколадку?

– До свидания, Вячеслав Григорьевич. – Железно сказала Лида.

– Да-да.

Я сделал глоток.

– Слава, а где вы натуру берёте?

– Где беру? – Огромный Слава усмехнулся. – А нигде! Пойми, Алёша, художник не должен копировать действительность, ведь, сколько не копируй, природа богаче. Ты обязан преобразовать окружающий мир, внести в него свои краски, увидеть новое.

С неоконченного Славиного холста безумным выкаченным глазом смотрел прямо на меня ярко красный петух, казалось, он вырывается из надоевшей плоскости, чтобы заорать, закричать на весь мир, и уже знает, что кричать, с нетерпением и яростью толкает то крылом, то ногой невидимую плёнку, ждёт завершающих мазков, чтобы освободиться.

– На пиво не надейся! – Предупредил я петуха на всякий случай, и пересел от его взгляда в другое место.

Через два часа выйдя от Славы, я посмотрел вверх и застыл поражённый: краски выливались потоком из окна маленькой мастерской, расцвечивали ультрамарином воздух, глубоким коричневым мостовую, бордовым небритые лица едоков в ближайшей фалафельной, в переменчивом освещении от огня жарящейся шавармы уши людей горели жёлтым. Араб с чёрными усами снисходительно посвистывая, нарезал мясо, думая, что огонь это собачка в цирке. Но неожиданная вспышка, ещё одна! Араб схватился за опалённые усы, жующие отшатнулись, у хозяина-бухарца затряслись руки, и чтобы успокоиться, он сам себе заплатил пять шекелей. Всё, – мастерская, разбегающиеся прохожие, дома – потонуло в глубокой синеве, и лишь мерно вращалась шаварма, освещённая всполохами не успокоившегося огня.

Рядом остановка, подошёл автобус, водитель высунулся из окна и спрашивает:

– Паспорт?

– Я в своей стране! – Гордо выпрямляюсь. – У меня проездной!

Зашёл внутрь, а на полу шоколадка в надорванной упаковке.

Ночь. Я сижу за компьютером как молюсь. Стираю и опять пишу, стираю и опять пишу.

Ну что, люди, первая сказка.

Стояла осень…

Но что значит – стояла? Ещё важно ложились лопухи возле дороги, и подсолнух гнулся под солнцем, полный чёрных созревших семечек, и простодушные ромашки любопытно выглядывали из травы, на пустырях рос лиловый иван-чай, и загоревшие за лето мальчишки бесстрашно ныряли со старого моста на кто лучше, а потом ловили упрямых щиплющихся раков, также жглась крапива, и коровы медленно мычали своё вечное му-у-у и звякали колокольчиками, а за ними ходил с хворостиной какой-нибудь парубок с непослушными русыми волосами и с независимым видом вертел соломинку в зубах. Но уже всё чаще дул холодный ветер, от которого рябило траву, и появились первые ещё робкие жёлтые листочки, и облака затягивали небо, хотя солнце, рассердясь, рассталкивало их и посылало волны тепла, в котором купались стрекозы, и занятые пчёлы, басовито гудя, деловито сновали от цветка к цветку.

Так вот, сидел дядя Костя на скамеечке, низко вкопанной в землю и, опёршись широкой мягкой спиной на старательно вырезанное, но уже потемневшее от времени «Оля плюс Вася = любовь», разговаривал с тётей Настей, быстрой, ловкой, оторвавшейся на минутку от шумного выводка своих детей, и готовой вскочить и ринуться обратно на помощь и спасение.

– Вот, Настюха, – говорил дядя Костя, блаженно вытянув больные ноги в валенках, – а знаешь ли ты, что cкоро у наших сусидив-евреев Судный день?

– Кто ж цёго не знаэ, – отвечала Настюха и кидала беспокойный взгляд на дверь подъезда, – кажысь, завтра.

Тут надо отметить, что скамеечка, на которой и проходил этот очень заурядный, на самом деле разговор, стояла во дворе трёхэтажного кирпичного дома прямо напротив магазина «Свитанок», а кто ж в Коростыне не знает «Свитанок»? Сам двор был заполнен детьми, уже не одно поколение которых неспешно вытягивалось под ласковым солнышком и придирчивым взглядом дяди Кости.

– Да, так вот, – продолжал дядя Костя, – а знаешь ли ты, что в кажный Судный день чёрт тырит одного еврея и швыряет в болото.

– Ой, – испугалась Настя, перекрестилась и закрыла рот платочком.

– В яке ж? – Полюбопытствовала, на мгновение забыв о детях.

– В Полежаевском недалече, там ещё, помнишь, трактор утоп.

Настя в сомнении покачала головой:

– Як же вин туды их довозыть?

– По воздуху. Черти ведь летучие. В прошлом году Фомич, ты Фомича знаешь? Едет на своей подводе по Лесе Украинке, глядит – чёрт еврея нэсэ.

– И як же вин выглядае? – Не утерпела Настя.

– Кто, еврей?

– Ни, чорт! Скажэшь тоже! – Хихикнула.

– Ну как, с рогами, хвостом, юркий. Фомич як гаркнет: Стой! Отпусти! Чёрт испугался, да еврея и выронил.

– Вин живый залишився?

– Кто, чёрт?

– Еврэй!

– Жив. Отряхнулся и побиг. Чёрт ведь низко летел, ну метра два от земли. Они вообще невысоко летають.

– А куды побиг?

– А я звидкы знаю? И Фомич не знает. Ему даже спасибо не молвили. Он потом от обиды неделю пил.

– Бидолага, – вздохнула Настя и поднялась, – колы б вин у нашему будинку жив…

– Кто, чёрт?

– Тьфу на тэбэ! Та ж еврэй! Я б його спытала. А по правди, – упёрлась руками в бока и подозрительно посмотрела, – твоему Фомычу вириты… Балаболка вин. И пьяныця, якых пошукаты.

– Да я сам видал, – возмутился дядя Костя, – хватает и тащит! Истинный крест, тащит! Вот давай завтра вместе подывимся?

– Трэба дуже, – фыркнула Настя, – що, в мэнэ своих справ мало? – И убежала в дом.

Дядя Костя только сожалеючи вслед посмотрел. И тут же переключился на другого собеседника, чернявого и небольшого роста, как раз из народа, представителей которого бросают в Полежаевское болото.

– Драстуйтэ, Яша!

Но серьёзный Яша с чубом был нерасположен к разговорам и, видимо, не подозревал о возможной своей участи – а ведь кто знает, крикнет ли такой легко обижающийся дядя Костя в ответственный момент. Яша вообще не верил в предрассудки, был человек военный, нездешний, и приехавший с женой в свой законный отпуск к её старикам. Еле кивнув, мол заметил, он прошёл дальше, твёрдо ступая босыми ногами. Надо тут сказать, что Яша по Коростыню ходил босиком принципиально, а на уговоры жены, что люди засмеют, внимания не обращал. Вот и сейчас, сказав весомо:

– Тоже мне Коростень, я в Саратове учился!

Он вышел наружу и, миновав дядю Костю, направился на рекогносцировку к кинотеатру «Жовтень».

– Шоб тебя черти взяли! – Пожелал ему всё знающий дядя Костя. – Ишь, мисто наше ему не нравится.

Но Яша, конечно, не услышал. Почти строевым шагом он быстро удалялся, напевая про себя одесскую блатную песенку:

– Мне каждая собака здесь знакома, когда по Дерибасовской идёшь…

На самом деле Яша в Одессе никогда не бывал, но песенка ему очень нравилась. Заливисто свистнув, он спугнул бродячего пса и свернул, что б было ближе, через парк, где плакучие ивы грустно опустили плакучие ветви долу, скрывая от нескромных взглядов занятые скамейки. Яша только грустно вздохнул – сам он женился ещё в училище, и сейчас сыну было шесть лет. В прошлом году он его чуть не потерял в лесу, задумался, а когда обернулся, было поздно. Пришлось поднимать роту – пропажа нашлась быстро, но жена устроила такое… В общем, рано женился. На Красноармейскую Яша пролез через дырку в заборе и разочарованно вздохнул: во весь фасад кинотеатра колыхалась от ветра ткань гигантской рекламы нового фильма «Наш дорогой Никита Сергеевич». Чуть ниже виднелась гордая надпись: «Принимаются только коллективные заявки»