Леонид Левинзон - Дети Пушкина

А тем временем из подъезда вышел ещё персонаж: низенький старичок с живыми голубыми глазами. Одной рукой он тянул за собой упирающегося внука:

– Не хочу, деда… – Плаксиво тянул внук.

В другой руке в крепко завязанной сверху кошёлке смирно сидела курица.

– К рэзнику, Моисей Абрамович? – Проявляя осведомлённость, утвердительно поинтересовался дядя Костя.

– Да. Вот, неслух! – Внук вырвался, набрал скорость, и исчез за углом.

– Вы завтра поосторожнее, – предупредил дядя Костя.

– Почему? – Забеспокоился старичок. – Ожидается что-то? Константин Иванович, вы скажите, вы что-то знаете?

– Погода погана, ураган, – нашёлся дядя Костя.

– Ураган? – Пробормотал старичок. Вздохнул и пошёл со своей курицей.

Внук настороженно поглядывал за ним со стороны детской площадки, укрывшись по всем правилам военного искусства зелёных – недавно созданной организации. Они даже побили одного мальчика, за то, что сломал ветку. Но дед исчез с поля зрения и внук облегчённо поднялся. Он никак не понимал, почему курицу надо покупать не в магазине, а на базаре, держать в ванной, что б она там ходила и кричала, а потом нести её к этому противному резнику в клеёнчатом блестящем фартуке на край города. Хотя именно на базар ходить было интересно, один раз он даже видел там цыган – большой бородач шёл в толпе цветасто одетых женщин, молча и важно указывал толстым пальцем на ряд, немедленно начинался визг, крик, потом становилась видна ошарашенная крестьянка, бессмысленно переводящая взгляд с мелочи в руке на остатки своего товара.

– Что же ты, Алёша! – Крикнул дядя Костя вернувшемуся мальчику. – Деда забижаешь?

– Я не обижаю.

– А кто это, интересно, только зараз ему сказал «Хочу на танцы», и потом утик?

Мальчик терпеливо рассматривал свои сандалии.

– Смотри, черт заберёт!

– Чертей не бывает, – проглатывая букву «р», сказал мальчик.

– Ишь, який разумник! – Возмутился дядя Костя. – Ну, добрэ, иди…

Ближе к ночи опустел двор, и задул ветер, заметался по Красноармейской, цеплял пригоршнями песок с песочницы и рассыпал вокруг, застучался в окна, зашелестел ослабевшими листьями, качая податливые гибкие ветви деревьев, пел на разные голоса, задувал в подъезд, натыкаясь на припрятанный Сашкин, тёти Насти сына велосипед, а сверху уже бежали тучи – над «Свитанком», да над базаром, над рекой с мостом, да над домом офицеров, где обычно играет музыка, а сегодня тихо – что-то мешало, что-то не получалось, что-то было невмоготу. Прорезал небо всполох молнии, прогремел гром, но не было дождя. Ещё молния, ещё гром, и опять осечка, только метут воздух, как в забытьи, длинными ветвями плакучие ивы, обнажая в своей заполошности спрятанные скамейки, хотят тоже заплакать и не могут. А во дворе возникла и мается узкоплечая чёрная фигура – не сосед, не дворник, не милиционер. Встаёт на цыпочки, заглядывает в окна, что-то высматривает, что-то подсчитывает, загибает пальцы, шепчет, плюётся, чешется.

– Свят, свят, свят, – видя такое томление природы, начал креститься старый бобыль дядя Костя. Закрыл плотно окно.

Пошёл к телефону и проверил номер участкового, написанный ручкой на обоях – в такую ночь всё возможно.

По соседству мальчик Алёша крепко спал. Он сегодня хорошо напугался: под вечер они всей компанией сели в кружок у старой липы и рассказывали страшные истории.

– В чёрном-чёрном доме за чёрной-чёрной дверью есть чёрная-чёрная комната. В чёрной-чёрной комнате есть чёрный-пречёрный шкаф. В чёрном-пречёрном шкафу живёт чёрная-пречёрная рука. – Тут рассказчик драматически сделал паузу, и неожиданно заголосил. – Хвать тебя за волосы!

Бабушка тоже спала, а дедушка на кухне крутил настройку старенького радио, ловил «Голос Израиля». Обычно у него ничего не выходило, но иногда сквозь многочисленные помехи пробивались позывные печальной и такой знакомой мелодии. Дед припал ухом к динамику, скрывающемуся за аккуратно вырезанными в пластике дырочками, прикрыл глаза и начал вслушиваться. Открылась дверь – дети из гостей пришли. Оп-па – вешалку уронили! В тишине с трудом сдерживаемый женский смех и вторящая ему густая басистость.

– Тише, тише!

Замолчали и вдруг возглас:

– Нинка, а я в зеркале не отражаюсь!

– Как это?

– Да нет, показалось. Тьфу, глупость какая.

– А ты пей больше…

Утро. Неизменный дядя Костя на скамейке. Рядом тётя Настя.

– А дощу глянь, як и нэ було.

– Так тож воробьиная ночь, – объяснил всезнающий дядя Костя, – она завсегда сухая.

– А ось вчора… – Настя запнулась.

– Да-да…

– А нащо чорт их крадэ?

– Длинная история, – дядя Костя уселся поудобнее, – ходылы они по пустыне…

– А навищо?

Дядя Костя озадаченно почесал голову:

– А як же? Воду шукалы! Без воды как выжить? И был у них начальник Моисей.

– Дывыся, – Настя фыркнула, – звати як сусида нашого.

– Да. Так вот, ходылы, ходылы, и потерялись. Разбрелись кто куды. Моисей придумал звернуться до чёрта. Мол, спаси, а я тебе обещаю даваты одного еврея каждый год. Чёрт согласился, затрубил в большой рог, евреи и зыбралися.

Настя, наморщив лоб, задумалась и вдруг безапелляционно выпалила:

– Набрехав вин усэ!

Дядя Костя поперхнулся:

– Кто, Моисей?

– Ни, чорт!

– Як это?

– Ну… Подывыся сам: еврэи и у нас у Коростыни живуть, и у Новогради, и у Житомири, куды нэ кинь – по всим вуглам. Нэ зибрав вин их, а колы так, и вымогаты ничого. Скажи, еврэи ти сами знають, що чорт их можэ вкрасты?

– Конечно, – не подвёл дядя Костя, – есть у них така примета: если в зеркале не отразился, всё, чекай!

Настя осуждающе покачала головой, поднялась:

– Пиду, большенький зи школы зъявытся, млынчики захоче.

И ахнула:

– Постий, постий, а христыян вин нэ чипае?

– Не-а, – протянул дядя Костя, – живи спокойно.

Тут порыв ветра неожиданно сыпанул пылью, запорошил глаза.

– Ах, ах! – Застонал дядя Костя.

Кряхтя, встал: сверху небо быстро заполнялось угрожающего вида тучами. Ещё порыв ветра, ещё, какой-то злой присвист, и вокруг потемнело. Тётя Настя, охнув, бросилась в школу. Дядя Костя торопясь, взобрался на порожек, и перед тем, как скрыться в подъезде, оглянулся: ветра больше нет, кругом безлюдность, тишина, только где-то на самой границе слышимости раздаётся чей-то тоненький прерывающийся смех.

– Чур меня, чур меня! – Перекрестился. – Хапун наступаеть!

Опять родился ветер. Тронул листья, пробежался вихорьками по потрескавшемуся асфальту, закручивая оброненное людьми – сигаретные упаковки, горелые спички, взлетел и ухнул вместо мяча в волейбольное кольцо.

– Баба, а баба? – Алёша сидит за обеденным столом и держит в руке хлеб с маслом. – А ты почему не ешь?