Леонид Левинзон - Дети Пушкина

– Мне нельзя.

– Ты больная?

Бабушка улыбнулась:

– Нет. Понимаешь, сегодня у нас, у евреев, важный день. Так я и дед постимся.

– Почему тогда мама и папа едят?

Бабушка в затруднении пожевала губами:

– Им ещё рано.

– А почему этот день важный?

– Время…

– Мама, хватит, – Нина вошла, поморщилась, – что ты ребёнку голову дуришь! Ух! – повернулась к окну. – Какие тучи! Точно дождь будет.

В ответ на её слова без малейшей задержки закапали первые капли, чаще, чаще, и полился мерный сильный дождь. Пахнув холодом и свежестью, дождь занесло и бросило в открытое окно, сбило газ на плите, намочило бабушкин халат.

– Окно! Окно!

Ворвался с улицы намокший Яша, схватил полотенце, снял рубашку, запрыгал по комнате, растираясь. Остановился напротив зеркала чуб расчесать, и замер: в глубине зеркала родилось движение. Ещё неясное, оно приближалось к поверхности. Яша вгляделся: тёмная точка быстро увеличивалась в размерах, и от неё распространялась рябь. Ближе, ближе, зеркальная гладь заволновалась и лопнула, оттуда внезапно вынырнула рука, поросшая чёрными волосами. Яша отпрянул, пятерня, промахнувшись, вцепилась в полотенце, вслед за рукой вывалился из зеркала узкоплечий клетчатый, обдал смрадным дыханием и, с неожиданной силой схватив Яшу поперёк голого торса, поволок к окну.

– Нинка! – Крикнул Яша и, взмахнув руками, уронил торшер.

Вбежала жена:

– Ой, родненький!

Храбро вцепилась в Яшину ногу.

– Мама, папа!

Захватчик тянул с упорством танка, но ему противостояли не один, а четыре человека, плюс Алёшка раздражал своим плачем. Тут Яша извернулся и ткнул противнику пальцем в глаз – обиженный вопль потряс квартиру. Хватка разжалась, все кубарем повалились с ног. Захватчик встряхнулся и вдруг превратился в крепкого лысого дядьку с вислыми усами. На поясе у него болталась кривая сабля.

– Я тебя породил…! – Загремел дядька и попытался вытащить саблю.

– Врёшь! – Азартно выкрикнул Яша и ударил противника по челюсти. – Знай комвзвода девяносто шестого пехотного!

Черты дядьки смазались.

– Мать твою! – Перед Яшей стоял жирный, ненавидимый всеми в части, политрук Голопупенко.

– Лейтенант, – пискляво сказал Голопупенко. – почему одеты не по уставу? Я вас научу Родину любить! – его рука начала удлиняться, удлиняться, тянуться к Яшиному горлу. Но против ожидания, Яша не испугался.

– Наконец-то, – радостно сказал и двинулся вперёд, – ох, и давно я мечтал тебе рожу расквасить.

Голопупенко отпрянул и, на мгновение потеряв очертания, трансформировался в другого лысого, почему-то сжимающего в руке ботинок и до ужаса напоминающего… напоминающего…

– Было бы ошибкой думать, что дальнейший подъём сельского хозяйства, – произнёс лысый скучным голосом, – пойдёт самотёком. Все ли вы коммунисты? – Строго осведомился.

И без промедления запустил ботинком в полуголого оторопевшего комзвода. Попал.

– Ах, ты сука! – Взбесился Яша, – да я тебя, да я тебе…

– Барух, Ата Адонай, – задыхаясь, начал дед.

Обманщика закрутило волчком.

– … Элогейну Мелех а-олам…

И крикнул что есть силы:

– Избавь нас, детей твоих, от нечисти!

Пришелец взвыл, окутался дымом и, тяжело подпрыгнув и невообразимо вытянувшись, вылетел через форточку. Увидя по пути испуганную физиономию дяди Кости в окне, он со всего маху заехал ему в стекло появившейся в руке палкой и, забористо ругаясь, исчез.

– Что это за мерзость! – В оглушающей тишине, прерываемой всхлипываниями Алёши, передёрнувшись, крикнул Яша. – Мне объяснит кто-нибудь?!

– Хапун. – Коротко сказала бабушка. – Ворует. Не наше поверье, а вот, прицепился, как и любой другой навет.

– Он не вернётся? – Дрогнувшим голосом спросила Нина. – Ну, всё маленький, не плачь, всё…

– Нет. – Дед с трудом встал. – Там, где дают отпор, он не появляется.

– Но я, при чём тут я? – Тихо спросил Яша.

А через два дня качались в окне бескрайние славянские леса, поля, а с ними качался и, позванивая ложечкой, опасно ехал к краю столика чай. Жена задумалась, чему-то улыбается, ребёнок заснул, от соседа запах перегара. Яша молча перебирал струны:

– Возьму шинель, и вещмешок и каску, в защитную окрашенные краску, ударю шаг по улочкам горбатым, как славно быть солдатом, солдатом…

Итак, стояла Осень…

Остались в прошлом старый мост, магазин «Свитанок», кинотеатр «Жовтень» – там уже новые фильмы. Сломалась и безжалостно выброшена скамейка с заветными словами про любовь, другие люди живут в доме, другие дети играют во дворе. Но всё так же бежит речка Случ, возвращаются вечерами, неспешно заполняя дорогу, коровы с пастбища, метут воздух плакучие ивы, целуются пары, задувает ветер, и каждое утро кто-то наверху, высоко-высоко в небе, аккуратной кисточкой рисует облака и солнце.

3.

Итак, я имею честь жить на улице Штерн, с размаху прилепленной на склон холма. Одетые в солдатскую гимнастёрку дома охраняются мусорными баками и, ввинченные в деревянные скамейки, старухи верстовыми столбиками отмеряют расстояние. Моё съёмное обиталище сброшено в доме пятьдесят девять вниз, к самому его подножию. Жёлтые кошки с удлинёнными глазами день и ночь дерутся за мой садик из одного дерева, но потом лениво показывается огромный чёрный котище, разгоняет кошек на время, и, в знак победы, полосует когтями подобранный возле помойки и установленный, как флаг, диван.

Нет, всё-таки одиночество странная вещь. Больше всего мечтаешь от него избавиться и, в то же время, больше всего хочешь, чтобы не нарушали твоего покоя. Хорошо, что у меня есть Матвей, Виталий, Борисик, Катя. Они в другом городе, и этот великолепный город-собака так поспешно построен, что, если не уследишь, всё время по жаркому сухому песку съезжает в море. Криво установленные обереги из черепов отцов-основателей – Моше Даяна, Голды Меир, Бен-Гуриона стоят на страже, но ночами на дискотеках не верящие дедам малолетки крепкими молодыми ногами разбивают асфальт, пытаясь добраться до песка.

– Матвей?

– Да, Лёшка, привет.

– Как дела?

Неуверенный голос:

– Вот и не знаю. Какие-то обои незнакомые…

– Опять! – Я улыбнулся. – Итак, что вчера было?

– Пошли с Виталем домой, – подумав, ответил Матвей и с радостью добавил, – вспомнил! Девушка была. Девушка – зубной врач!

– Где она сейчас? Куда ты её дел?

– Никуда не дел. Наверное, пошла сверлить.

– А какие планы?

– Приезжай, конечно.

В этот четверг мы слушали тонкого изящного Диму Максюту с его новыми стихами. В кафе было душно, и, хотя сверху крутился вентилятор, разгоняя застоявшийся, с запахами винегрета и пива воздух, духота, проступая капельками пота, не исчезала, плотно обволакивая людей, а они добавляли пиво, добавляли, шептались, скрипели стульями. Наглаженный, в белой рубашке с галстуком Максюта с каждой прочитанной строчкой повышал голос и всё более накалялся, как бы отталкивая от себя разлитую вокруг сонливость.