Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Вразвалку, не обращая никакого внимания на действо, ходила дебелая официантка, кто-то неудобно поднимался, тащился курить, старательно отворачиваясь от яростных взглядов поэта. В общем, всё происходило как обычно, но, подстёгиваемое высоким голосом, в зале накапливалось напряжение, не хватало чего-то самого главного, когда в полуоткрытую после очередного курильщика дверь заскочила одетая в длинную пёструю юбку и канареечного цвета безрукавку высокая женщина. Обведя сидящих торжествующим взглядом, она зацепилась за вдохновенного Дмитрия и, указав на него большой коричневой сумкой, громко воскликнула:

– Довольно!

Дмитрий опешил.

– Что, продал Россию, сволочь? – Интимно обратилась к нему женщина. – Продал, иуда? Так гореть тебе в сатанинском пекле!

– Вы мне мешаете! – Побледнев, проскрипел Дмитрий.

В зале, отвлекаясь от пива, оживились. Женщина обернулась:

– И вы продали Россию! – Крикнула с радостью. – Вы все!

– Да, продали, а что было делать? – Крикнул с места наш друг Виталий, и на его гордом лице с носом-горбинкой заиграла обычная ироническая усмешка.

– За тридцать три сребреника! – Опять выкрикнула женщина и как в танце закружилась между столами, непрезентабельно уставленными жестяными банками с пивом. – Иуды! Вы оскорбили своей цыганствующей технократией русское космическое дворянство!

– Позвольте, – очнулся кто-то из организаторов, – а кто вы такая?

– Я великая княжна Юсупова! Я получила благословение самого патриарха! Вы хотели истребить нас духовно и бактериологически, но мы выжили! Вы убийцы!

Последнюю фразу она произнесла, тыча костлявым пальцем непосредственно Максюте в лицо.

– Вы нам всё срываете! – Опомнился поэт. – Уходите!

– Ни за что!

– Выйдите вон!

– А это ты видел!? – Княжна сунула Дмитрию под нос сухой и колючий кукиш.

Дмитрий посинел и схватил княжну за локоть, но та вывернулась.

– Кровосос! Хам! – Она разошлась ещё больше. – Не прикасайся ко мне! Я собираю подписи в пользу нашей кровоточащей родины! Да здравствует Сталин! Америка погибнет!

При этих словах княжна достала из сумки непонятные голубые листки и начала бросать вверх. Вентилятор с радостью подхватывал их потоком воздуха и кружил по залу. Дмитрий, вцепившись в безрукавку княжны, начал толкать её к выходу. Княжна треснула поэта сумкой по голове. Наконец, Дмитрий её вытолкал, княжна ещё было попыталась прорваться обратно, но кто-то сзади оттащил, и Дмитрий, поправляя порванную рубашку со сбившимся галстуком, тяжело дыша, рухнул возле нас на стул.

– Эта идиотка мне сорвала выступление! Б-же мой! – Театрально развёл руками. – Мне сорвали выступление!

– Успокойся! – Искоса взглянув на Дмитрия, статный ироничный Виталий осторожно донёс сигаретный столбик пепла до пустой банки. – Ты же не во Дворце Съездов свои стихи читал? А сюда, – Виталий, подумав, решительно придавил и саму сигарету, – сюда сам Г-сподь Б-г велел таким птичкам залетать, разбрасывать голубые пёрышки.

– Россия, Россия, – вспомнил Дмитрий и, наливаясь безумием, выпалил, – да если бы я родился не в Свердловске, а в Чикаго, например…

– То был бы негром, – лениво подсказал скучающий толстый Борисик и зевнул.

– Если бы я родился в Чикаго! – Продолжил Дмитрий и закатил глаза. – То я уже получил бы Нобелевскую премию!

– Ты всегда скажешь что-нибудь интересное! – Хихикнула Катя – единственная женщина в нашей компании. Её буйные рыжие волосы солнечным костром выделялись в полутемном кафе, на круглом лице сияли всегда любопытные голубые глаза.

– Нет, получил бы! – Упёрся, обиженный, как ребёнок, Дмитрий.

– А что толку в премии? – Риторически спросил длинноволосый нескладный Матвей. – Что толку? – И грустно поставил точку. – Ведь всё равно бы потом повесился.

Дмитрий побледнел.

Неожиданно наступила тишина, и в застывшем времени собственная запозднившаяся компания с выхватываемыми из теней неярким светом лицами напомнила старинную картину с потемневшими от времени, смешанными из тяжёлого масла красками, постепенно всё чётче и чётче проявляющуюся в сигаретном дыму. Засыпавшие зал голубые листки придали на несколько мгновений неожиданное растрёпанное очарование этому месту с дешёвыми выщербленными стульями и колченогими столами. Но повернул гордый профиль Виталий, Дмитрий узкой рукой взял недопитое пиво, наваждение рассеялось.

– Пора, пожалуй! – Опять зевнул Борисик. – Засиделся я с вами – бездельниками.

– Так мы уже все идём. – Виталий взглянул на часы. – Лёш, ты, кажется, хотел на море?

Мы вышли.

– Сколько там нам завтра обещают? – Ведя велосипед, спросил Виталий.

– Плюс тридцать, – виновато, будто сама устанавливала погоду, ответила Катя.

– Можно было не спрашивать.

Через короткое время, добравшись до моря и искупавшись, мы шли по линии прибоя, ступнями ощущая прелесть мокрого песка, пока не наткнулись на пожилого мужчину в панаме и трусах, которые когда-то называли семейными. Мужчина, стоя по колено в воде, спиннингом ловил рыбу и сам себе укоризненно жаловался:

– Опять ничего нет!

– Вы что, прямо на пляже рыбу ловите? – Поднял брови Виталий.

– Ну, ловлю, – сразу набычился мужчина, – а что, нельзя?

– И как, удачно?

– Жена довольна, – сказал с сомнением.

– Скажите, почему не утром? – С любопытством округлила голубые глаза Катя.

Мужчина почесал панаму.

– Ну, решил и к вечеру выйти, а что, нельзя?

– Можно, но вы так золотую рыбку не поймаете…

– Шутить изволите… – тоскливо сказал рыбак, – мне бы окуня… – и опасливо сощурился, – а что, нельзя?

Мы ушли, а старый рыбак в смешной панаме и широких трусах, как безумный, всё забрасывал леску в море, всё забрасывал, и из его выцветших глаз катились слёзы.

– Какой я был дурак! – Бормотал. – Ну, какой я был дурак!

4.

Что ж, приходится признать – прошло не так уж мало лет после того, как в один из августовских дней самолёт «Боинг», заполненный эмигрантами из России, в числе которых были мы с мамой, развернулся над акваторией близ Тель-авивского дельфинария и заскользил над каменными горячими джунглями Флорентина и Шхунат ха-Тиквы.

У входа в аэропорт ошарашенных эмигрантов встретил оркестр, исполнивший в честь приехавших незнакомую мелодию.

Через минут десять оркестр замолк, за исключением двух увлёкшихся скрипачей, но, в конце концов, их одёрнули. И тут, пройдя строй музыкантов, перед нами показалась представительная тётя, празднично набросившая на плечи флаг Израиля.

– Господа! – Крикнула тётя. – Теперь у вас начинается новая жизнь!

И неожиданно заплакала.

– Как я люблю мою страну, как я люблю! – Донеслось сквозь рыдание. – Я люблю – и вы любите!