Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Вытерла слёзы и деловито произнесла:

– Паспортный контроль.

На первое время нашу маленькую семью вместе с другими поселили в девятиэтажную гостиницу, с такой силой ввёрнутую в ненадёжную почву, что около гостиницы потрескался асфальт. У входа в неё стоял мешковатый швейцар, а по утрам гуляли блондинистые псы, ведомые домохозяйками в цветастых халатах. Через месяц, видимо, чтобы разбавить славянских евреев, в гостиницу привезли эфиопских евреев, чьи дети, растеряно смотрящие огромными глазами, без конца катались в лифтах.

Возбуждённые своей добротой, белые леди с вялыми грудями приносили эфиопам горы ношеной одежды. Но эта чистенькая одежда, как её ни стирай и не проветривай, всё равно пахла застоявшимся потом европейских гетто.

Эфиопам с их сухой чёрной кожей не нравился запах и, влекомые природным чувством эстетики, они выбрасывали одежду из окон, украшая затейливым орнаментом потрескавшийся асфальт. Я как-то не удержался и спросил одного из эфиопов, зачем он приехал?

Тот пожал плечами:

– Я просто хотел жить в стране, где когда-то нашла свою любовь царица Савская. И, кроме того, здесь больше еды. А мне говорили, что когда хорошо питаешься, кожа из чёрной становится приятно коричневой.

Где-то далеко-далеко, прерывая воспоминания, раздался птичий крик. Наверное, это кричала птица Зиз, жалея об исчезнувших неблагодарных маленьких людях, которые умели выращивать то, что ей было необходимо.

– Матвей?

– Да, Лёшка…

– Ты где?

Сонный голос:

– Вот и мне странно – где я? Какие-то обои незнакомые…

– Опять! Ну, Матвей! Итак, что вчера было?

– Пошли с Катькой домой, – недоумённо ответил Матвей и задумался, – кажется, девушка была. Девушка – химик!

– Ну и где она сейчас? Куда ты её дел?

– Никуда не дел. Наверное, пошла делать растворы.

Я вздохнул.

– Матвей, ты неисправим. Мы после обеда к Диме собираемся, ты поедешь?

– Поеду. Вот только девушку обнаружу…

Подняв голову, Матвей удивлёнными глазами осмотрел чужую обстановку: на всём лежала печать запущенности, неряшливости, ничего своего – расшатанный, как вспомнилось, стол с пустыми бутылками, диван, на котором он имел честь возлежать, посуда в раковине, полуоткрытая дверь в другую комнату, единственное светлое пятно – литография на стене.

Матвей поднялся, подошёл ближе и сразу узнал: Питер. Ранняя весна, ещё лежит снег, но уже слежавшийся, грязный, и из под него текут ручейки холодной воды, кажущейся чёрной на асфальте. Ветер треплет листья деревьев, неяркое солнце поднялось меж оттаивающих домов, лучик ударил в окно, вспыхнул сиянием.

Стукнула дверь, и в квартиру, запыхавшись, влетела толстая баба с растрёпанными пепельными кудряшками.

– Проснулся, любовничек! – Дробно рассмеялась. – А я тут пока за хлебцем сходила!

– Так, – Матвея бросило в краску, – эта явно не химик. Где же химик?

– Ну, ты и жук! – Баба радостно продолжила. – Раздел меня почти всю и в самом интересном месте отключился! Кстати, – шумно дыша, подошла ближе, – мужчины, обычно, зовут меня киской.

– Может, я и жук, – независимо заявил Матвей, – но явно не котёночек! – И почти бегом выскочил в жаркий, шумящий нетерпеливыми гудками машин, день.

Первым, кого он встретил, был похожий на испуганного воробушка Саша со своими небесно-голубыми глазами.

– Матвей? – Тихо произнёс Саша.

– Здравствуйте, Саша.

– Знаете, Матвей… – Саша подошёл и взялся за пуговицу на его рубашке. – Я вот думаю, симфонизма не было в русской поэзии, а была оркестровка. У Пушкина, у Фета, Бродского, Мандельштама местами. У Мандельштама скорее певучесть, голос. Человеческий голос слышится в его стихах, а не инструмент. Инструмент очень слышится у Бродского. Орган или фортепьяно, как католическая месса. Я считаю, некоторые вещи у Бродского прямо как месса звучат. Понимаете, какая вещь?

– Понимаю, – осторожно ответил Матвей.

– Тогда я пойду.

Пошёл, унося тревогу. Постепенно удаляясь, шаркая стоптанными сандалиями, пропадая в светящем прямо в глаза, заполняющим всё нестерпимым золотом, солнце. Матвей озадаченно посмотрел ему вслед и направился на Шенкин.

– Доброе утро, Семён!

– Кому утро, а кому день… – Буркнул пропахший помойкой старик и теснее запахнул чёрный от грязи халат.

– Семён, – стараясь не дышать, извинительно начал Матвей, – можно, я позже заплачу?

– В прошлом месяце ты говорил тоже самое!

– Семён, меня на почту берут, вот зарплату получу и сразу отдам за два месяца.

Семён, сурово выпятив нижнюю губу, начал думать, громко сопя своим могучим носом.

– Хорошо, – визгливо изрёк, – подожду.

По дороге в Бат Ям безалаберный Матвей, на радостях от удачно проведённого разговора, немедленно заскочил в русский магазин, в котором около прилавка к трём сменявшим друг дружку продавщицам столпилось множество народу. Когда подошла очередь, одна из них, самая светленькая, со рвением качнулась к Матвею:

– А вы?! Вот вы? Что вы хотите? Или вас уже обслужили?

– Это, в каком смысле? – Поинтересовался Матвей.

До молодой женщины сразу не дошло, но потом она улыбнулась:

– В таком! Вам чего? Колбасы?

– Тепла, – серьёзно ответил Матвей, – всего лишь тепла.

– А ещё? – Спросила продавщица, приглядываясь к высокому немолодому мужчине.

– И водку, к сожалению.

Получив бутылку «Александрова», а к ней в придачу телефон светленькой продавщицы, Матвей зашёл за угол и с несколькими работягами, отмечающими конец рабочей недели, выпил за их, работяг, здоровье и безгрешную трудовую деятельность. На встречу он приехал, изрядно опоздав.

Место обитания Дмитрия выглядело почти дачным: небольшие двухэтажные домики, возле каждого участок земли, и что-то цветёт. У Димы тоже ухожено, цветы, столик. Как всегда, будто только что из театра, в галстучке и белой рубашке, ломкий, остролицый, весь на нервах, Дмитрий цедил:

– Вот сделаешь, и опять переезжать. А ведь столько труда! – Кивнул острым подбородком. – Цветочки, дорожку песочком посыпал.

– Ну да, помпезно… – Барственно разлёгшись в кресле, лениво подтвердил Виталий.

– Дим, а где Женька? – Спросила самая рыжая на свете Катя.

– К маме отправилась… – Поморщился Дмитрий.

– Между прочим, ребята, – заговорил Борисик, похожий профилем, если очень вглядеться, на бронзового греческого героя, – вчера начал «Пейзаж, нарисованный чаем» Павича, читаю и думаю – всё про меня. Одинокий интеллигент живёт в большом городе…

– Ты вроде не одинокий?

– Лариска такая, что она есть, что её нет…

– Отдай мне? – Предложил Матвей, открывая калитку и входя запинающимся шагом.

– Ты старый! – Борисик скосил глаз.

– Что значит старый? – Не согласился Матвей и сел. – Я бреюсь каждое утро. Правда, Лариса? Ты же меня давно любишь!