Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Несмотря на неприступный вид, Борисик очень часто с успехом заменял мать Терезу, заботясь обо всех, кого встретил на своём пути. Так, в своё время он дал приют пропившемуся кишиневскому журналисту Ване Самохину, а сейчас у него проживал оказавшийся без средств к существованию профессор Эдуард Альбертович Козлов. Совершеннейший небожитель, Эдуард Альбертович интересовался в жизни только русской историей и не умел купить булку хлеба без того, чтобы не потерять сдачу. Если бы не Борисик, он бы, пожалуй, погиб.

Борисик, наконец, надел туфли и пошел к Ладе. Лада, вся в диких пятнах и с отвисшим железом, выглядела хуже стоящего рядом мусорного ящика.

– М-да, – угрюмо подумал Борисик, – не хочется, а придётся покупать что-то новое.

Подъехав к Тихомирову, Борисик любовно похлопал пальцами по физиономии очень правого политика, чей портрет красовался в верхнем углу ветрового стекла Лады.

Политик стойко вытерпел.

– Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков! – Соочувственно заявил ему Борисик и открыл Фиме дверцу.

Интеллигентный Фима, стараясь не касаться ничего лишнего, аккуратно сел, ладошкой разогнал дым и начал искать, куда застёгивается ремень безопасности.

– Дай сюда… – Борисик зацепил Фимин ремень своим.

– Хочешь, машину подарю? – Спросил неожиданно.

Фима удивлённо посмотрел.

– Какую?

– Вот эту! – Борисик в роли дарителя приобрёл поистине величавый вид. – В которой мы сидим!

Фима пальчиком осторожно дотронулся до свисающих проводов.

– Большое спасибо, только я воздегжусь.

– Почему? – Удивился Борисик. – Она же ходит!

– Понимаешь, Борис, у меня ведь и пгав нет… – Объяснил Тихомиров.

– Жаль, – Борисик задумчиво почесал подбородок, – а то мне её так и так выкидывать.

Высадив Фиму и подъехав к перекрёстку, Борисик сразу увидел Самохина. Одетый в тряпьё, зажимая в руке пластиковый стаканчик с мелочью, Ваня трясуче подскакивал к машинам и стучал в быстро закрывающиеся стёкла. Но, несмотря на повторяющиеся отказы, настроение у Вани не портилось. Открывая чёрный, со сгнившими пеньками зубов, рот, бывший журналист без конца смеялся визгливым захлёбывающимся смехом, и, игрушечно кланяясь, вздымая руки, салютовал проезжающим.

Борисик, приткнув машину на обочине, подошёл к нему и поморщился от запаха давно не мытого тела.

– Ваня?

Самохин повернулся. К немытому телу добавился перегар.

– Ваня, – с упрёком начал Борисик, – ты тогда ушёл, ничего не сказал…

– Извини… – Самохин икнул. – Ты здесь по делу или как?

– Может, ты вернёшься?

Самохин хихикнул:

– Не вернусь.

– Ваня, что ты с собой делаешь? Ты же был известный журналист, ещё не поздно выправиться.

– Не вернусь.

– Пропадёшь же! – Борисик разозлился.

– Ну и пропаду! – Рассмеялся безумным смехом Самохин. – Моя жизнь, что хочу, то и делаю! Свобода! – И, приплясывая, закружился. – Свобода! Свобода!

Борисик попятился. Самохин замахал руками:

– А вот, кстати, и друган мой подвалил… Знакомься!

Будто из воздуха перед Борисиком соткался, в майке и клетчатых брючках, грязный длинный тип с наглой ухмылкой и мелкими курчавыми волосами. Закривлялся, дёргая тощими ногами:

– Алик я, Алик!

Борисика передёрнуло.

– Ну, нашёл Ваню? – Возясь со стиральной машиной, подняла голову Лариса, когда Борисик вернулся.

– Нет, – буркнул Борисик, – не было его там. Знаешь, – сказал, помолчав, – что-то мне не можется, давай в Лашон съездим? Из наших кого-нибудь возьмём?

– Только надо профессору сказать, – Лариса выпрямилась.

– Он что, сам не поймёт, что мы уехали? Дверь откроет, ребёнка кормить есть чем.

Расположенный около Иерусалима монастырь молчальников Лашон славился не только великолепным парком, но и молодым вином собственного производства. Торговля в монастырском магазине шла бойко, и вино с крестами на этикетках легко и быстро перекочёвывало в мирские руки. Благоухали цветы, высилась колокольня, молодой француз считал в магазине деньги, над деревьями, монастырём, магазином плыл колокольный звон.

Борисик с Ларисой, мной и ещё одной иерусалимской поэтессой с бледным красивым лицом устроились за деревянным столиком около самого забора, ограждавшего монастырские владения.

– Слышали? Аня умерла. Передозировка.

– У неё вроде дочка осталась?

– Осталась.

– Всего двадцать пять лет, – почти прошептала поэтесса, – я знала её. Ей было двадцать пять лет. И всё из-за наркотиков. Теперь на кладбище в Гиват Шауле.

– Что ж, – угрюмо сказал Борисик, – больше ничего плохого с ней не случится. Во всяком случае, она лежит в Иерусалиме.

– Ничего не успела.

– Почему не успела? – Борисик устало потёр глаза. – Успела. Мы же вспоминаем? Значит – успела.

– Мы? – Иронически отозвалась поэтесса. – Мы?!

– А что ещё сказать? Была. Умерла. Жаль. Да, жаль. Посмотрим, что о нас скажут.

– Я недавно у неё была, кто-то принёс и прикрепил к камню чёрный бант. Страшно смотрится.

– Никак не смотрится, – вставил я, – бант и бант.

– Что-то часто звонят…

Поэтесса закурила. Из ворот монастырских владений показался, одной рукой тяжело опираясь на клюку, а другую пряча в складках рясы, старик с длинной седой бородой. Несмотря на общую дряхлость, он обращал на себя внимание крупным, угрюмо страстным, истовым лицом. Вдруг старик вскинул глаза, и меня буквально пронзил их яростный блеск, правда, немедленно сменившийся мрачной смиренностью. И лицо его сделалось ещё исступлённее.

– Это и есть отец Сергий?

– Да, – благоговейно прошептала Лариса.

– Сколько он здесь?

– Говорят, чуть ли не со дня основания.

Опять поплыл колокольный звон.

Поэтесса закурила.

– У нас Семёныч, – сказал с яростью Борисик, – и крещён, и обрезан.

Поэтесса ахнула:

– Но так же нельзя!

– Можно, – поморщился Борисик, – людей убивать нельзя. Понавыдумывали глупостей…

Дома, в родном сельском Азуре, милым жёлтым светились окна. Борисик толкнул дверь, вошёл. Эдуард Альбертович, позёвывая, сидел под абажуром.

– Семёныч спит? – Спросила его Лариса.

– Спит. – Кивнул профессор.

– Эдик, поставь чай…

– Сейчас.

Они сели в маленькой Борисиковой кухоньке. Чуть позже послышался увлекающийся голос профессора, ясно смотревшего простодушными глазами.

– Знаешь, Борис, ведь совсем не доказано, что цивилизация нравственная вещь. Это ещё Эмиль Дюркгейм высказал. В наше время, я думаю, его деликатное высказывание можно было бы и усилить. Либертарианство в своём порыве просто сложило добро и зло, но в итоге получился этический ноль, который многим пришёлся по душе. Человек взялся господствовать над противопоставленностью добра и зла, не обладая при этом никакими способностями. А ведь такой способностью, ещё Мартин Бубер отмечал, обладает только Творец! Человек же растворяется, просто растворяется в этой противопоставленности.