Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Борисик молчал.

6.

Год назад я пытался изучать каббалу. Но это ничем не кончилось. Наоборот, попытка приблизиться к знанию вместо успокоения привнесла страх, уж слишком жестокими показались многие понятия.

– Что есть добрый человек? – Обводя горящими глазами слушателей, говорил учитель, и его бледное лицо с чеховской бородкой подёргивало тиком. – Да просто биоробот. А вот преодолеть собственный эгоизм – работа!

– Что человеку нужно? – Продолжал. – Зарабатывать ровно столько, чтобы не быть нищим.

– Искусство? – Смеялся. – Один из видов самоудовлетворения.

– Для чего мы занимаемся каббалой? Не из-за священного трепета, а только ради себя. Наслаждение и ещё раз наслаждение – принцип жизни.

После занятий люди выходили под усыпанное звёздами иерусалимское небо, ждали, пока учитель в своём поношенном чёрном костюме закроет двери, пожмёт по очереди руки и, мелькнув пятном белой рубашки, одиноко, быстрым шагом растворится во тьме.

Я недолго выдержал, месяца два, и сломался в день Независимости. В пересыщенном жёлтым светом неуюте с резко вылепленными чашками недопитого кофе на столах и нахохленными слушателями учитель вещал и вещал, а снаружи гремел салют, бил в закрытые окна и своей упругой волной приоткрыл одну из створок, впустившую победный гром, смех и восторженные крики.

– Закройте! – Учитель недовольно дёрнул щекой и с силой продолжил начатое. – Есть только два пути: путь Торы и Путь страданий.

– А Холокост? – Спросил я.

– Чем глубже болезнь, тем сильнее лекарство! – Сухо ответил и так вцепился в спинку стула, около которого стоял, что побелели костяшки пальцев.

– Значит, лекарство? – Я свирепо переспросил.

– Да. Ещё хотите что-то узнать?

У меня закружилась голова. Я встал и вышел.

Нет, время не прошло даром. Чтобы было уважительнее, меня научили писать слово Б-г с большой буквы и через чёрточку. А это, сами понимает, достижение.

В Израиле все боятся Б-га. Он очень явственно присутствует на этой земле, и особенно в Иерусалиме. Мне нравится Иерусалим. Несмотря на восточность, мусор и возникающую в неожиданных местах колючую проволоку – наследие Британского мандата. Сейчас эти ржавые шипы – история. Тут всё очень быстро становится историей. События так пригнаны друг к другу, что нет ни малейшей возможности передохнуть. Война закончилась, мёртвые в земле, раненые по госпиталям, в правительстве очередной коррупционный скандал, палестинские соседи стреляют по нашим городам ракетами, президент обвинён в изнасиловании.

Не Швейцария.

Но сегодня я в гостях у высокого широкоплечего человека со спокойно смотрящими тёмно-серыми широко расставленными глазами, бородкой, и зачёсанными назад начинающими седеть тёмно-русыми волосами. По своей однокомнатной крохотной квартирке он, едва вмещаясь, двигается осторожно и в то же время очень ловко. Из обстановки два дивана, мольберт, гитара и ещё пиано, да, точно пиано – механическая штука, на которой можно задать мелодию. Во всю стену образ Иисуса на бумаге.

Хозяина, как и меня, зовут Алексей, и он, как мне кажется, гораздо более настоящий Алексей.

– Будете яблочный сок? – Спросил Алексей. В его крупных руках маленькие неказистые яблочки. – Я нашёл тут рядом рощицу и собираю. Маленькие такие, смотрите, почти райские. Делаю из них сок.

– Очень полезно! – Согласился Гриша, мой молодо выглядящий попутчик с восточными чертами лица и длинными волосами, убранными в косичку. – Чур, мне первому!

– А вы?

– Не хочу, спасибо.

– Но это же сок. – Терпеливо объяснил Алексей. – Вкусный, сладкий, фруктоза. Будете?

– Да, я не очень.

– Такой сок чудесный, неужели совсем не попробуете?

– Полезный! – Добавил Гриша.

Я пожал плечами.

– Смотрите, из этих маленьких яблочек, сам собирал.

– Ну, давайте.

Вот пристал. Почему-то ему важно верх взять. Но сок действительно вкусный и не очень сладкий, скорее терпкий.

– Терпкий, терпкий… – Подтвердил Алексей, поглаживая бородку.

Алексей пять лет жил в вади Кельт в пещере. Исходил пешком всю Россию и где-то на перекладных познакомился с Гришей, тоже путешественником. Оказался здесь в Израиле, и глупое государство вытащило его из пещеры, и дало государственную квартиру. Теперь Алексей озабоченно прикрывает окно и жалуется:

– Всё время простываю!

– Как же в пещере вы жили?

– Жил. Там медленно нагревается и медленно остывает, перепадов нет.

Достал тетрадку и испытующе посмотрел своими спокойными глазами.

– Я вам этюд покажу!

Надел очки. Наклонил голову к тексту, длинные волосы упали вперёд.

– «Иисус Христос! Как его осмыслить? Как воплотить? Современность не желает принимать Иисуса. Гонит его прочь. А я? Кто я? Я сознаю, что и я гоню Его от себя. Молчаливый взгляд Иисуса. Я чувствую себя дрянью. Но надо как-то подниматься из этой дряни. Счищать её с себя, соскребать. Руки бессильно падают. Я чувствую себя бессильным».

Медленно снял очки. Взял гитару и, уходя в себя, что-то тихонько начал напевать.

– Вы путешествовали? Расскажите?

Задумался. Отложил гитару.

– В Абхазии я был послушником у пустынника отца Евлампия. Я его как увидел, на колени упал. Силуэт зыбкий, и сквозь него солнце просвечивает. Знаете, в чём смысл послушничества? – Спросил вдохновенно.

Я пожал плечами.

– Ты отрешаешься от своей воли, чтобы обрести свободу, избегнуть участи тех, кто всю жизнь прожил, а себя так и не нашёл.

– А где вы обитали? В землянке?

Алексей поднял недоумённый взгляд. Почувствовалось, что ему не понравился этот практичный вопрос.

– Жили в хатке, – ответил, помолчав, – её монахи все вместе делают. Валят лес, делают чурбаки, а из них тешут доски. Ставят четыре кола, между ними доски, потом второй ряд, набивают внутрь мох. Прилаживают крышу – всё, хатка готова, монах заходит внутрь и начинает жить. Кстати, досочки эти получаются очень ровные, как они это делают, я так и не понял.

– Алексей, скажите, а что самое трудное?

Алексей снова задумался.

– Пожалуй, проснуться в час ночи на молитву. Уж очень холодно вылезать даже из такого тоненького одеяла, какое есть. Вылезаешь, зажигаешь буржуйку, начинаешь молиться и вдруг понимаешь, что тишина вокруг не тишина квартиры или города, где все спят, а что вокруг действительно никого нет! Хотя в пять тоже трудно просыпаться. Потом послушничество – колешь дрова. Зимой снег такой, что любой поход может закончится смертью. Тропки узенькие, около сосен ледяные полыньи – сосна тянет на себя тепло, и около неё в диаметре три-пять метров ледяные такие ловушки. Поскользнешься, и всё – пропал. Пропасти, обледенелые склоны. Зуб заболит – помирай. Один монах пошёл так в гости, вышел, когда светало, пришёл затемно, а всего-то было три километра.