Леонид Левинзон - Дети Пушкина

Вообще, монахи забираются настолько высоко в горы потому, что прячутся от охотников, горцы – дикий народ, грабят, издеваются. Могут, например, ведро отобрать – нужная вещь в хозяйстве, туда положить что-то можно. Опять же милицейские облавы – сразу две статьи давали, бродяжничество и нарушение паспортного режима. Живут среди одного лесного зверья.

Алексей рассказывал уже не для нас. Его лицо озарилось внутренним светом, глаза затуманились. Он вновь переживал своё послушничество.

– Сидим как-то со старцем, вокруг красотища неописуемая. Высокие мачтовые сосны в три обхвата, между ними деревья помельче и вздымающиеся скалы. Осень, всё усыпано красными, жёлтыми листьями.

– Отче, – говорю, – как здесь красиво!

– Эх, Алёша… – Ответил мне старец. – Если б ты знал, какая красота может быть внутри нас самих…

Алексей порывисто выдохнул.

– Слаб я. Ушёл. Возвратился к той жизни, от которой бежал. Как сейчас вижу: отдаляясь от меня, в небольшой хатке-келье, затерявшейся среди огромных сосен, сидит, кутаясь в старый плащ, мой старец и читает истрёпанный псалтырь, перелистывая жёлтые, почерневшие по краям страницы.

– Сейчас вы, получается, тоже не выдержали…

Алексей очнулся.

– Ну, в общем, да… – Усмехнулся. – Если вам хочется так считать.

Зашарил руками возле себя, опять надел очки.

– Ещё один этюд.

«Сегодня убили десять палестинцев. Они, ели, пили, любили, они ещё ничего не знали, но кто-то выстрелил, и удивлённая душа покинула разрушенное тело. У убийцы одна мысль – здорово срезал. У него утром тоже болела душа, но он никак не мог понять своё состояние, потом успокоился и срезал. Те, кого убили, мечтали жить, любить, покачать ребёнка на руках. Но их срезали. Просто срезали».

– Алексей, их правильно срезали. Это наша земля.

Алексей закрыл глаза. Открыл. Сказал ровным голосом:

– Я говорю об общечеловеческом, покиньте мой дом.

Я встал.

Когда мы пошли обратно, Гриша меня упрекнул:

– Зачем ты так? Я тебя привёл, хотел познакомить, а ты его обидел.

– Разозлил он меня. Извини.

Подул ветер. Мы стали спускаться к Цомет Пат. Я искоса посмотрел на спутника, отчётливо видную синюшность под его глазами.

– Гриша, а ведь тебе очень идёт твоя косичка.

Гриша по-детски улыбнулся и сразу растаял.

Но тут внезапно огнём полыхнуло небо, и на горизонте показался огромный ярко-красный петух. Раскинул крылья, открыл клюв и вывел томительно-страшную однотонную ноту.

– Гриша! – Я остановился. – Сегодня же день памяти жертв катастрофы! А я забыл!

Дрожащая, въедливая, вытягивающая нота впивалась в сердце, нервы, мозг, одна минута, две минуты. Кончилось. Всё. Петух ещё раз взмахнул крыльями, осветив угасающим закатом тёмно-голубой горизонт, и пропал.

– Ты видел?! Видел??

– Что? – Не понял Гриша. – Что я должен был видеть?

– Да ничего. – Я неожиданно успокоился. – Показалось.

В какой-то особой тишине мы пошли дальше. Говорить не хотелось, Гриша что-то вздыхал, у него упало настроение. Уже перед тем, как расстаться, я его спросил:

– Гриша, вот ты тоже много путешествовал, а сам встречал отца Евлампия?

– Откуда… – Гриша махнул рукой. – Но он очень известная личность, даже в интернете есть.

– Ссылку дашь?

Дома я открыл нужный сайт и долго смотрел на фотографию иеросхимонаха Евлампия Сорокина: на лавочке под соснами сидел маленький сгорбленный человечек с лицом, усеянным мелкими морщинками. Седенькие волосы сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, ясно смотрели доверчивые глаза. При этом старец улыбался такой действительно светлой улыбкой, что у меня защемило сердце. А потом я стал читать.

«… Россия в опасности! Если в России победит масонский глобализм, Православной Церкви не будет! Масоны хотят создать космополитическое общеземное государство антихристово во главе с Израилем и его богомерзким царем антихристом. И я убогий, маленький и грешный Евлампий, вновь ударяю в набат, желая спасти и пробудить спящих людей от великой опасности погибели. ЦРУ само взорвало Пентагон, и специалисты-хакеры Пентагона торпедировали самолетами высотные здания всемирного торгового центра. Там ни один еврей не погиб – знали. Наши „российские“ правители и спецслужбы хорошо сыгрались с чеченцами и разыгрывают кровавые спектакли жесточайших убийств детей и взрослых. Но Господь наш Иисус Христос, Бог богов, Господь господей скоро грядет с великим Воинством Небесным. Придет и убьет антихриста Духом уст своих, и поймают всех слуг его и ввергнут в озеро огненное…»

7.

На Шенкин медленней, чем во всём Тель-Авиве, наступает ночь. Но, уже наступив, никак не желает уходить, и поэтому, когда совсем рядом на Алленби уже светло, вовсю ходят автобусы и работные люди с резкими движениями и решительными лицами заполняют перекрёстки, Шенкин всё ещё сладко спит в тихой дымке своих сквериков. Среди общего сна медленно бредёт уборщик в фирменном синем костюме, с жёлтой метлой в руке, толкает вперёд зелёный пластмассовый бак, останавливается у разбросанных ночью ненужностей и сосредоточенно думает:

– Поднять, не поднять? Забрать, не забрать?

Не находя ответа, толкает бак и себя дальше.

От его громких мыслей у облицованного мрамором тридцать девятого дома просыпается и поднимает голову с матраса старая бездомная женщина по имени Катюша Маслова. Всю ночь она сидела на набережной и жгла носок. Дым, дым, дым. Под утро поднялась – грузная, с седыми волосами во все стороны, пришла на улицу Шенкин, бродила с детской коляской между магазинами, барами, закрытыми загадочными клубами, подбирая брошенные мальчиками и девочками цветные ленточки, и вот сегодня её голова украшена этими мимолётными блёстками молодости. Кряхтя, встала, заслонила собой мусорный ящик с нарисованными на нём аляповатыми цветами, замычала нечленораздельно, погрозила уборщику рукой:

– Моё! Иди отсюда!

Утром в доме тишина. Не доносится ни звука, и лишь старый грязный миллионер Семён в кухне заваривает себе чай. Кряхтя, собрал в чашку с отколотой ручкой использованные пакетики, налил из чайника кипяток и, смешно вытягивая губы, попробовал горячую жидкость. Но чего-то ему не хватило, он встал из-за стола, открыл шкафчик над закопчённой плитой, отыскал между множества пустых баночек и цветастых старых коробок надкусанную, припрятанную в глубине шоколадную конфету и, по детски улыбаясь, засеменил обратно к чаю.

– Матвей?

– Да.

– Привет, пошли купаться?

– Ладно.

– Тогда жди, мы с Катей и Виталем уже рядом.

Мы вошли в подъезд и открыли дверь в коридор – сразу потянуло гнилостным запахом, и обрисовалась освещённая из-за спины фигура неряшливого, в лохмотьях, старика, любопытно смотрящего на гостей.