Андрей Томилов - Таёжные были-небыли

А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.

Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.

–Ну, чистый фашист.

Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».

–Власовец и есть власовец.

Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.

Спроси у него на другой день:

–За что хоть бил-то?

Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.

А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:

–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..

Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:

–Опять у Надюхи выкидыш.

Трудно она переносила вынужденные абортирования, случающиеся после диких побоев. Лежала, не поднимаясь, недели по две, и тогда всё хозяйство, дети, и сама, хворая Надюха, были на руках у мужика, у Николая. И заботливее, теплее тех рук, не было во всём свете…

Удэгейцы в похоронах тоже не сильны были. Не нравилось им это занятие, а кому похороны по душе? Это уж точно, даже среди бичей, которые всегда рады погулять на поминках, мало желающих копать могилы и непосредственно участвовать в погребении. Может ещё и слухи разные, о потусторонней жизни, влияли как-то на людей, а может, просто культуры не хватало, но относились жители к похоронам своеобразно. Легко относились, почти как те дети.

Расчищали снег, срубали мох и, в лучшем случае, вырубали корни деревьев, которые мешали поставить гроб, чтобы он стоял ровно. Опять залаживали мхом, закидывали снегом и, всё, – поминки. На моё естественное недоумение, не менее удивлённо отвечали:

–Так зима же, летом закопаем поглубже.

Потом всё это забывалось, стиралось новыми заботами и текущими делами и, снова напоминало о себе лишь в чрезвычайных ситуациях:

–Начальник, там, на дороге, за кладбищем, какой-то гроб разломанный, следы медвежьи кругом, может, пойдёшь, посмотришь?

–Ах, вы, туды вашу, растуды!…

* * *

Зимой, многие жители посёлка, охотились прямо из дома. Как уже говорилось, тайга подступала к самым огородам, и лишь совсем ленивые, да немощные, не лазили туда, дабы щипнуть хоть кроху. Правда кроха эта, была порой весьма приличных размеров, и называлась то сохатым, то изюбрём, то кабаном.

Лицензий на отделение отпускалось предостаточно и, практически, любой желающий мог получить это разрешение на отстрел дикого животного. Прилично водилось в округе, очень охраняемого, удивительно красивого зверя, – тигра. Часто можно было видеть утрами следы этой кошки на территории пилорамы, на деревенском речном берегу, на кладбище.

В то время, никто не верил учёным дядям, что этот зверь на грани истребления, да и до сих пор, вопрос этот остаётся спорным. Кто-то утверждает, что тигр уж больно прожорлив, а кто-то говорит, что нет, он скорее красив…

Однажды, моя охотничья тропа пересеклась с тропой браконьера, вернее с последствиями деятельности этого браконьера. Расскажу по порядку.

В трёх километрах от посёлка, в живописном месте, близ тихой, рыбной протоки, расположилась промхозовская пасека. Там же, под ослепительно белыми, пышными сугробами снега, был омшаник, где и зимовали летние труженицы – пчёлы. А охранял их дрёму Петрович, – летом пчеловод, а зимой, вроде как сторож. Место работы, как и место жизни Петровича не менялись уже много лет. Прямо здесь, у пасеки, стояла зимовейка, где он коротал зимние морозные ночи, или отлёживался после чрезмерного злоупотребления медовухами разного пошиба.

Готовить медовухи Петрович был мастер, настаивал их на разных медах, в разные сроки, с разнообразными присадками, роль которых исполняли всевозможные ягоды, от лимонника и до голубики. Большое значение играла и перговая добавка, которая опускалась в зелье прямо в сотах. Под флягу, с наиболее дурным настоем, обязательно нужно подкладывать самосад, – табак такой, специально выращиваемый за зимовейкой.

Любил Петрович компанейских ребят, любил угостить, зашедших погреться, охотников и, по причине своего одиночества, всячески старался задержать гостя подольше, расспросить о событиях в мире, в личной жизни. Вот тут и оказывала медовуха, определённого рецепта, неоценимую услугу, – напрочь отнимала ноги, оставляя, при том, совершенно светлой голову, – беседуй, хоть всю ночь, на что хозяин зимовья был дюже падок. Любил послушать неглупого собеседника, Но и сам, с удовольствием, с азартом даже рассказывал о своей непростой, многотрудной жизни.

Я притащился к Петровичу поздно вечером, уже по темну, с целью переночевать, а вернее перекоротать ночь, а утром заложить круговичок, – поискать кабанов.

На подходе к пасеке невольно залюбовался зимним пейзажем, умиротворением природы в спокойном наступлении сумерек. Лес, спящий под пышными, белогрудыми снегами, сейчас, как бы ещё крепче погружался в сон, распускался в этой ласковой, мягкой постели, окутывающей его. Смолкли дробные перестуки дятлов по мёрзлым, хворым стволам, угомонились, редкие теперь, птахи, весь день порхавшие по веткам в поисках скудного пропитания. А где-то далеко, над проявившимся в умирающей заре хребтом, вертухалась, играла со мной в перевёртыши, маленькая, чуть тёплая звёздочка, – повернётся одной стороной – заблестит, заластится, другой стороной поворотится, и нет её, сравнялась с цветом предночного неба.

Где-то в хребте, нарушая благодатную тишину, начали постреливать деревья, предчувствуя морозную ночь. Снег под ногами, сыто, даже утробно похрустывал, довольствуясь собой, подчёркивая свою значимость. Опускалась ночь.

Зима того года была снежная, зверьё таёжное зимовало тяжело, с трудом передвигаясь и глубоко закапываясь, при добывании пропитания. По этой же причине, собаки быстро стали бесполезными. Поэтому вся охота велась с подхода, с подгляда, – кто кого вперёд увидит, тот и победитель.