Андрей Томилов - Таёжные были-небыли

Кабаны зимой держатся табунками, порой такой табун достигает тридцати, сорока, и более особей. Конечно, им трудно соблюдать осторожность, они мешают друг другу, не дают прослушать охотника вовремя, и тогда можно подобраться на хороший выстрел.

Ночь занималась звёздная, промороженный воздух уплотнился, стал упругим, на шапке образовался куржак.

В плохую погоду легче охотиться с подхода. Если в лесу падера, все деревья качаются, всё шумит, трещат сучья, валится Кухта, – тут только след найти, а уж подкрасться и добыть, сложности не будет. Но завтра, похоже, погода будет тихая и морозная, скрип от лыж будет разноситься по всей округе. Сохатый, со своими ушами – локаторами, не позволит себя обмануть, далеко услышит. А посему вся надежда только на кабанов.

Петрович встретил меня радостно, с добродушной улыбкой:

–О-о, джангуйда пришёл, – он так навеличивал меня на китайский манер.

–Мясо кушать будем, бражку пить будем. Проходи дорогой, проходи, садись, разболокайся, гостем будешь.

Действительно, уже вскорости, мы кушали хорошо упревшую сохатину, пили крепкую, вкусную медовуху, которая была сварена «по специальному рецепту», испытывали на себе её действие, пытаясь отличить, как она влияет, если пить её охлаждённой, а потом, если чуть подогреть. Оказывается, сей напиток, в охлаждённом состоянии был просто квасом, ну… почти квасом, а если его подогреть,… о-го-го.

За разговорами, да под хорошую выпивку, не заметили, как ночь быстро покатилась к рассвету. Пропотевшие с вечера, а теперь покрывшиеся инеем, шляпки гвоздей на дверях, указывали на то, что за порогом «морозец знатный». Мы, всё-таки хорошо прикимарили, после того, как Петрович закончил своё повествование о Китае, где он провёл значительную часть своей юности. Воспоминания же о той жизни были какими-то рваными, нервными. Казалось, он с трудом скрывал ненависть к тем временам, событиям, местам, глаза у него становились прозрачными, злыми, а движения угловатыми.

Не по своей воле оказался Петрович в Китае, жил там, и вырваться, вернуться на Родину, сумел лишь после смерти родителей. Остался в памяти язык, который старался забыть и не мог, – сны часто видел на том, чужом языке. Да и в повадках, в жестах, можно было угадать что-то иноземное, чуточку угодническое.

Вообще же, Петрович был хорошим человеком, спокойным, покладистым, с широкой, доброй душой. Никто не смог бы его упрекнуть в прижимистости, или нечестности. Живя вдалеке от посёлка, он мог иметь больше других и мяса, и рыбы, и пушнины, но никогда не пользовался этим, брал столько, сколько мог съесть, по древним законам и обычаям.

В хорошей компании любил хорошо выпить и от души подурачиться. Летом на пасеке особенно часто бывали гости, и многим он демонстрировал свою необъяснимую, до сих пор, феноменальность:

Завалинки омшаника были прикрыты широкими досками и Петрович, входя в пьяный кураж, отворачивал прогретую солнцем доску, ловил панически разбегавшихся змей и торопливо совал их за пазуху, набивал, таким образом, полную рубаху. Причём змеи были самые что ни наесть « взаправдашние », то есть гадюки, медянки, щитомордники, – ядовитее просто не бывает в этих широтах.

Наловив, таким образом змей, он подскакивал к гостям и начинал отплясывать, размахивая руками, при этом змеи пёрли с него во все дыры – в рукава, через ворот, в штанины, через ширинку. Он их снова ловил и совал себе в рот, не переставая при этом отплясывать, те брыкались, выворачивались, и всё-таки вырвавшись на волю, шустро разбегались и прятались в траве.

Компания обычно моментально трезвела, а Петрович хохотал до изнеможения, размахивая каким-нибудь запоздавшим гадом. Ни одна змея его ни разу не укусила.

Мне довелось однажды летом ночевать на пасеке, и в разговоре я как-то неосторожно выразил своё сомнение по поводу влияния, которое оказывал он на змей. Петрович не стал со мной спорить и доказывать, лишь как-то хитро посмотрел на меня и хмыкнул, а утром я проснулся от чего-то холодного и скользкого, – это он вывалил мне под одеяло целое ведро ядовитых гадов:

– Если бы я не был уверен в себе, разве мог бы я рисковать твоей жизнью?..

Он что-то хладнокровно объяснял мне в то время, как я стоял на спинке кровати и держался рукой за потолок, глядя на извивающееся месиво, постепенно редеющее с каждым шлепком очередной змеи об пол.

Потом были ещё объяснения и объяснения, была натянутость в отношениях, так как я не мог простить столь вульгарной шутки, но вопрос так и остался вопросом: – а почему они его не кусают?

… Утро действительно было прекрасное, до того яркое и радостное, что лицо по неволе растягивалось в улыбке, а снег – сплошной искромёт в лучах поднимающегося солнца.

Петрович покормил меня вкусным завтраком, помог надеть лыжи и провожал, угадывая, в каком лесном прогале я скроюсь.

Где-то впереди звонкой дробью барабанил дятел, морозный снег приятно похрустывал под лыжами, чуть поскрипывало крепление. Я находился в какой-то прострации, думать ни о чём не хотелось, просто шагал и шагал, улыбаясь от молодости, от силы, от здоровья, от счастья.

Чуть потерявшись во времени, очнулся лишь, когда лыжи выехали на перебуровленный, смешанный местами с листвой и прошлогодней травой снег. Остановился, вернулся в реальное время, осмотрелся кругом и понял, что стою на кабаньей тропе.

Следы были крепко зачиравшие, скорее всего вчерашние, но я решил двинуться по ним, так как направление было примерно тем, какое мне и нужно.

Кедровки откуда-то налетели весёлым хороводом и устроили гвалт в верхушках соседних кедров. День был ярким, солнечным, наполняя лес причудливыми тенями. Сняв лыжи и зажав их под мышкой, я потихоньку пошагал тропой, она была крепкая, ноги совсем не проваливались в сбитый снег. Скорее всего, табунок кабанов пользовался этой дорогой не первый раз, так как местами, чуть в стороне, попадались старые следы, присыпанные снегом.

Благостное настроение вдруг улетучилось вспорхнувшей сойкой, – впереди, за валёжиной, вся тропа была красная, кровавая, – из валёжины торчал обоюдоострый, отточенный как бритва, нож. Кто-то хорошо знал, где именно пойдут кабаны и будут перепрыгивать через эту валёжину, переползая по ней брюхом из-за своих коротких ног. Именно в этом месте и был вбит смертоносный клинок.

Через несколько шагов после валёжины, валялись растянутые кишки, видимо смешанные со снегом, но потом обтаявшие за счёт своего тепла. Ими была устлана вся тропа. Кабаны, распоров брюхо, кидались, что есть мочи, вперёд и сами же вытаптывали свои кишки из распахнутого настежь чрева, рвали их в клочья своими копытами. Чуть дальше лежала первая жертва – крупная свинья, а дальше по всей тропе чернели хребтами околевшие сородичи.