Ольга Покровская - Летучий корабль. Роман

– Не надо здесь лежать, – осторожно проговорил Павел, которого обеспокоило, как непредсказуемо метались в орбитах эти безумные глаза.

Лежащий скрипнул зубами от бессилия, но боль отрезвила его, и он доверчиво, тяжело дыша, подался навстречу спасителю; Павел потянул на себя чужое, пахнущее потом тело. Он дотащил неуклюжего драчуна до газона и уложил под дерево, когда произошло то, чего он боялся – в приближающемся шуме заскрежетали тормоза, и из-за угла вылетел грязный «Жигуленок». Автомобиль занесло и юзом протащило по дороге; потом он, оставляя резиновую полосу, вильнул, выровнялся, пролетел на красный свет через перекресток, и скрылся так же внезапно, как появился. Павел похолодел, представив торжественный выезд пятью минутами раньше. Звук двигателя стих за домами и наступила относительная тишина – такая отчетливая, что Павел разобрал приближающийся топот Игоря, который сначала бежал, но, разглядев, что проезжая часть пуста, перешел на быструю ходьбу, подошел и встал, переводя дыхание. Упиваясь мгновением торжества, Павел не прерывал паузу. Он чувствовал, как преданно смотрит на него Лида. Спасенный из-под колес незнакомец засучил ногами, и потом, с усилием сохраняя равновесие, поднялся и побрел прочь. Игорь очнулся, неестественно сложил дрожащие губы в кривой улыбке и произнес:

– Чувак, у тебя талант к исправлению моих ошибок.

Он кивнул Лиде, отвернулся и зашагал к дому, на ходу восстанавливая твердость знакомой Павлу походки.

– Мерзавец, – бросила Лида вполголоса.

Павел, воздерживаясь повествовать об Игоревых дарованиях, ответил:

– Я знаю его с первого класса. Он гений.

– Он мерзавец, – с горечью повторила Лида. – Я на таких нагляделась, пока мама болеет. Сильные санитары леса, готовы разорвать слабого – закон стаи.

Вынеся Игорю окончательный приговор, она посмотрела, развернув Павлово запястье, на его часы – и гуляки встрепенулись, что поздно. В автобусе Павел, повиснув на поручне, с мечтательной улыбкой качался в такт колесным толчкам, пока Лида, сидя в кресле, провожала задумчивыми глазами фонари и редкие автомобили. Проводив девушку и придя домой, Павел был так доволен вечером, что не хотел нарушать приятный целостный эффект, разнимая его на составные части. Даже Анна Георгиевна, которая опасалась сюрпризов ночной Москвы и встречала сына с тревогой, когда он возвращался поздно, заметила что-то радостное в его лице и улыбнулась в ответ.

Этот вечер показался ему глотком свежего воздуха среди напряженного рабочего ритма, от которого у Павла иногда опускались руки. Входя в порученную ему тему, он столкнулся с новым математическим аппаратом; подразумевалось, что претендент на работу, которую курировал Бородин, априори должен владеть затейливой наукой, но для Павла незнакомая область связывалась с предметами, которые ему удавались в институте хуже прочих. Его сильнее тянуло к деятельности, в которой участвовала Маша – она днями напролет пропадала в административном корпусе, у темноглазого биолога, Сергея Борисовича Толмачева. Маша рассказывала, что там кипит работа, которая казалась инженерам, привыкшим к формулам и к иссушающим мозги расчетам, занимательной синекурой. Как-то Павел застал Машу с Толмачевым в их комнате и, не участвуя в разговоре, искоса разглядывал толмачевскую руку – с лиловатыми, усеянными рябью ногтями – сжимавшую тетрадку из характерных, в зеленоватую полоску, листов бумаги. Такая бумага доставалась счастливцам по блату: она поступила на «Витязь» в комплекте с электронно-вычислительной машиной и попала в фонд для приближенных особ, а остаток растащили ценители прекрасного, которые фигуряли заграничными благами, как дикари бусами. Разглядев вытянутые в струнку строчки толмаческого подчерка, Павел удивился нестандартному наклону: буквы заваливались не вправо, как у всех, а влево.

У Глеба Николаевича любили заключать на сладости пари, выигрыш от которых поступал на чайный стол. Павел пару раз честно проиграл, но, когда речь заходила о самолетах, он разбивал соперников в пух и прах, потому что не любил игры в поддавки. Один раз он выиграл спор, когда речь зашла о летающем крыле, и Павел вспомнил «полблина» Черановского. Во втором споре дискутировался экраноплан Бартини, который Павел, держа в памяти хитрые контуры – катамаранные поплавки, непривычную компоновку крыльев и осторожную шею, высовывающуюся из горбатого фюзеляжа – вытащил на прилюдное обсуждение, и Маша, плохо разбиравшаяся в авиации, признала себя побежденной.

Она бродила вокруг чайного стола, усеянного обломками печенья «Земляничное», очень взрослая в цветастом платье, которое добавляло ей лет – она всерьез воспринимала былое замужество как переход в солидную возрастную категорию. За окном бушевал осенний дождь, и потоки воды, стекая на подоконник по стеклу, размывали контуры пейзажа. Зонтик припозднившегося Льва, стоя в углу, роняя капли на испорченный паркет. Пока участники чайного общества излагали поверженной Маше программу, Павел был слишком занят, чтобы разыгрывать превосходство. Накануне он достал у перекупщиков, которые толклись у «Педагогической книги», редкую монографию по нужным ему главам математики, и намеревался вечером, когда стихнут соседи за перегородками, засесть за термины, смысл которых убегал от него в дневной суматохе.

Он предвкушал медленное чтение, представляя грусть покинутого людьми пространства – раскрытые книги, бумаги, ручки в стаканах, семейные фотографии, настольные лампы, календари – и переливающийся за окнами город, и блики на стеклах, и осеннюю темноту. Его мечты прервал звонок Анны Георгиевны.

– Слышал, какой ужас с Леной? – спросила она душераздирающим голосом, и Павел вообразил, что рассеянная мечтательница, которая часто не замечала светофоров, попала под машину или свалилась в метро с эскалатора. Но Анна Георгиевна рассказала, что Ленины близкие гнали чудовищные догадки, будто она пыталась лишить себя жизни, и Павел потряс головой. Ему было дико стремление себя убить, когда кругом кипела жизнь. Недавно прибегал Бородин, обсуждая революционную, намекающую на немыслимые подвижки в верхах, газетную статью; Слава из комитета комсомола говорил, что «Витязь» построит кооперативный дом, и народ изготовился писать заявления; два молодых специалиста рассказывали, как они, дежуря в дружине, сторожили буйного безумца до приезда санитаров; Маша мечтала о театральном спектакле. Среди этого бурлящего неистовства казалось неестественным слышать, что здоровой девушке пришло в голову глотать яд.

– Из-за Игоря, – скорбно пояснила Анна Георгиевна. – Ты слышал, чего он учудил?

Павел не слышал – с напоминанием Анны Георгиевны он обнаружил прореху в душевном строе, где Игорь всегда занимал важное место.